Маришка вскоре переехала к деду и оказалась именно такой, как он и говорил — тихой и работящей. Да, дед умел разбираться в людях, и Маша нарадоваться не могла, видя какой заботой и вниманием он окружён и сколько радости дарит ему общение с мальчишками.
Сама Маша могла только навещать его в выходные. Она привозила продукты, убиралась, но этого было мало, а переехать к ней, в город, дед отказался категорически. С появлением Маришки Маша по-прежнему возила продукты и лекарства для деда, но ни уборки, ни готовки больше не требовалось. Её встречали как дорогого гостя, тащили за уже накрытый стол. И когда деда не стало, Маша какое-то время продолжала приезжать, привозила игрушки, фрукты, книжки, конфеты, покупала и кое-что из одежды для мальчишек.
Маришка давно нашла работу, благо дом стоял не в глухой деревне — рядом посёлок городского типа, но, конечно, жили они более чем скромно. Маша навещала их сначала раз в две недели, потом — реже… и ещё реже. А последние полгода, когда к ней переехал Антон, перестала ездить вовсе.
А ведь они ждали её… и не только из-за подарков и гостинцев… И "тёте Маше", как её называли, хотя степень их родства была настолько отдалённой, что не поддавалась никакому определению, было хорошо с ними.
Там, а не с унылым, вечно всем недовольным Антоном, она чувствовала себя живой, нужной. Счастливой? Да, наверное. Отказывая себе в обновках и корпя над подработками, она по дороге домой забегала то в книжный, то в торговый центр — в отделы игрушек и детской одежды. Вздыхала и хмурилась над ценниками, своей дотошностью доводила продавцов до белого каления, несла домой придирчиво выбранный подарок, представляя, как ему будут рады, — и была счастлива, хоть и не осознавала этого.
Совершенно ясно вспомнилось окончание того разговора с дедом, когда он впервые произнёс слово "завещание".
— Дедуль, ты завещай, кому хочешь! И пусть Маришка приезжает, пусть живёт. Только и ты живи! Пожалуйста… Не бросай меня… — она села рядом, обхватила его руками, крепко, словно желая удержать, уткнулась в плечо, пряча мокрые глаза.
Ещё и сорока дней не прошло, как похоронили маму, и дед, крепкий, жилистый, казавшийся вечным, заметно ослабел. Ни на что не жаловался, но дышал тяжело и часто глотал то одно, то другое лекарство.
"От сердца, — усмехался дед. — Всё у нас так — от сердца, от головы… А для сердца лекарств не бывает. Для сердца — другой человек нужен… или вот хоть зверь, — дед кивал на кота Тишку, преданного ему, не хуже собаки, — или дело любимое. Это, я понимаю, для сердца…"