Тело ожидаемо ныло. Маше с трудом удалось разогнуться, и она принялась растирать шею и плечи. В предрассветной тишине казалось, что каждый шорох далеко разносится по лесу, замершему, утонувшему в тумане и молчании.
Вечерние сумерки в этих местах заканчивались, едва успев начаться, а рассвет подступал, подплывал, пробирался по джунглям долго-долго, словно засыпая на каждом шагу, качаясь на волнах дрёмы. Джунгли отдыхали.
Жизнь кипела в них утром, днём, вечером и ночью, но где-то там, где ночь должна была бы сомкнуться с утром, время останавливалось, наступало безвременье, серое, застывшее, когда сон глубже всего, когда спят все обычные хищники, утомлённые охотой и насытившиеся или измученные бесплодными попытками и провалившиеся в голодное забытьё. Спят уцелевшие, убежавшие, спрятавшиеся.
И только сверххищники, родные дети самой смерти, чьи шаги так же бесшумны, как её, дыхание так же холодно, а каждое движение гипнотизирует и парализует волю намеченной жертвы, — только морги выходят на охоту в это время без времени, когда не родились ещё ни звуки, ни цвета…
Но Маша ничего не знала об этом. Её пугала ночь, а предрассветная серость казалась безопасной, вызывала облегчение и дарила надежду, как выплывающий из тумана берег морскому скитальцу.
Она осмотрелась, Куси не было видно, и Маша смутно припомнила какую-то возню у себя под боком, которую ощущала сквозь сон…
Потом увидела лежащую рядом сумку и уже отвела от неё взгляд, чтобы снова тревожно осматриваться в поисках кото-мыша, но сумка выглядела как-то необычно, и Маша вернула внимание к ней — странно раздувшейся, будто бы даже увеличившейся в размерах.
Маша подобралась, присмотрелась: из приоткрытого входа виднелись какие-то пёрышки. Маша протянула руку и тут же отдёрнула, не решаясь прикоснуться. Что-то они ей напоминали… Пёрышки вздрогнули, сумочный бок чуть приподнялся и опустился, там что-то шевелилось и казалось, что цветочки на сумке ожили и покачиваются на ласковом ветерке.
— Куся! — выдохнула Маша.
Из сумки высунулась недовольная мордочка — пёрышки оказались сяжками. Маша уже приготовилась со смирением выслушать ворчание разбуженного товарища, но глаза кото-мыша вдруг широко распахнулись, в их зелёном сиянии вспыхнуло нечто, чего Маша там еще не видела, — страх.
— Что случилось… — начала она, но Куся задрожал и выдохнул — тихо-тихо:
— Молчи… не двигайся…
Маша замерла. Только глазами искала причину этого страха, покрываясь липкой испариной, понимая отчётливо, что Куся кто угодно — только не трус.
Она не могла даже предположить, что его напугала именно эта предутренняя влажная хмарь и то, что Маша потревожила её, — пусть только одним тихим словом, но он отлично понимал, что этого может быть достаточно.