Вокруг маленькой аккуратной избушки носился высокий худой мужчина. За ним, периодически останавливаясь, чтобы перевести дух и кинуть в спину смачное ругательство, гналась круглая разрумянившаяся старушка, замахиваясь кухонным полотенцем, как плетью на непослушную лошадь. Всякий раз, когда старушке становилось тяжело бежать, сероволосый вежливо дожидался продолжения погони в косой сажени[1] и внимательно выслушивал всё, что думала о нём воительница.
— Неслух! Околотень[2]! Дубина!
— Бабушка Весея, — виновато бубнел Серый, — ну что ты прям так сразу? Неужто так плох?
— Плох, ещё как плох, ащеул[3]!
— Да я что? — разводил он руками, — дров наколол, воды натаскал, плетень обновил. Где урезина нашлась?
— Я тебе сейчас расскажу, где урезина! — старушка гневно замахнулась, хоть и достала бы молодцу, в лучшем случае, чуть выше пояса, — ты почто жену обижаешь, нелюдь?
— Я? — опешил Серый.
— А то я, что ли?!
— Я не обижаю…
— Ах, не обижает он! А из-за кого она слёзы лила только вчера ввечеру? Ты, стало быть, гордость свою показал, ушёл, болван, аж на всю ночь и думаешь, что она тебе это так спустит? А ежели она и спустит, я — точно нет!
— Я ж без задней мысли…
— Так и она тебе без задней все уши пообрывает. А я подмогну!
Серый прикрыл уши ладонями, подумал, что они бы ему, наверное, ещё пригодились, и счёл за лучшее состроить виноватую мину. Но опытную женщину так просто не проведёшь:
— Ты кому тут гримасничаешь? Мне? Нет, милой, передо мной ты можешь не виниться. Наперво, ты перед женой виноват, вот к ей и иди глазки строить. Я за свои лета уже много перевидала виноватых. Раскаяния в вас, мужиках, нет ни на медьку!
Серый виновато понурился, показывая, что, вообще-то, действительно нет, но при необходимости он успешно его изобразит.
— Бабушка Весея, я честное-честное слово хороший муж!
Та шумно выдохнула и таки хлестнула дурня полотенцем для острастки. Серый сделал вид, что очень испугался и больше так не будет — мастерство, коим он в совершенстве овладел ещё в далёком детстве, когда тётка Глаша ловила на краже мёда или сала, засоленного к зиме.
— Хороший муж уразумел бы, когда супруга мается, когда ей ласки да тёплого слова хочется. А ты — горе луковое! Иди уж, винись.
— За что виниться-то? — щёки вспыхнули, — за то, что о ней же и забочусь? Я же как лучше…
Весея возвела очи к небу, попросила у богов терпения и, убедившись, что они не вняли её просьбе, скрутила полотенце в тугой жгут.
Фроське полагалось бы топить горе в харчевне. Впрочем, именно в ней она и сидела с той только разницей, что не рыдала из-за загулявшего невесть где мужа, а праздновала собственную безнаказанность. Всемила заслужила отрезанной косы, а её обидчица радовалась, что впервые ничуть не жалеет об опрометчивом глупом поступке.