Голос в полумраке пробрал до костей, и душа задохнулась, захлебнулась безмолвным криком, надорвалась и заплакала — где-то глубоко-глубоко в груди. Обессилено привалившись к стене, оцепенев в тоске, Андрей стоял с мучительно сдавленным горлом, понимая, что не может выдавить ни слова, ни звука. Боль выворачивала наизнанку.
— Ну, полно, пройдет, — сказала Евдокия сочувственно. — Садись, кормить буду.
Есть совершенно не хотелось.
— Тогда молока вскипячу, выпьешь с медом.
Спустя час Андрей лежал в маленькой темной комнатке, по уши укутанный одеялом, с мешочком горячей соли на носу и холодными как лед ногами. И чувствовал себя изнуренным, разбитым, безнадежно и крепко простуженным, но странно счастливым. Громко тикали старые настенные часы. Ветки вишен скреблись в оконные стекла. Снаружи к керамическим изоляторам, закрепленным прямо над окном, подходила пара проводов: они своеобразно гудели и гулко вздрагивали, как натянутые струны, когда их задевала вечно зеленая туя, раскачиваясь на ветру, или садились воробьи.
Опустошенность и озлобленность исчезли, на душу снизошло глубокое умиротворение. В мягкой постели словно образовался крошечный уютный мирок, теплый, ограниченный и незыблемый, живущий одним моментом: сиюминутным спокойствием и непосредственной, наивной детской верой во всемогущество одеяла, которое достаточно натянуть на голову, чтобы укрыться от всех мирских невзгод. Здесь не существовало ни прошлого, ни будущего, ни сомнений, ни горя. Здесь, как в детстве, верилось в лучшее и засыпалось легко даже с температурой.
За стеной монотонно звучали голоса, но их Андрей уже не слышал.
Проспав почти сутки, Андрей очнулся с чугунной головой и жестоко заложенным носом, но на поправку пошел быстрее, чем ожидал.
Варя забредала в его комнату редко: приносила куриный бульон, чай с лимоном и малиновое варенье; велела натирать нос воском, смешанным с елеем, и накладывала на горло противные липкие лепешки из ржаной муки с медом. Андрей стоически терпел нелепые процедуры, выдаваемые за лечение, и возмутился лишь однажды, когда Варя протянула ему маленькую плоскую подушку, набитую шуршащими сухими березовыми листьями «с праздника Святой Троицы», и велела положить ее под голову. Народная медицина ещё куда ни шло, но веники из церкви, по которым кто-то топтался, выходили за границы понимания. Варя не настаивала и ни к чему не принуждала, однако в светлых глазах на исхудавшем маленьком лице застыло выражение усталого немого укора, и Андрей со вздохом покорился.
Подушка пахла тонкой горечью, громко хрустела и колола щеку. Он не заметил, как задремал — от силы на полчаса, — а когда очнулся, тяжелая боль исчезла. Обескураженный, Андрей долго тряс головой.