Она сказала, что предпочла бы вообще больше не видеть меня. Так было бы лучше. Но в ее голосе не хватало убедительности – он звучал слишком высоко и гнусаво, чем когда она говорила искреннее. Я знал, что она еще любит меня: даже после лесного пожара выживают обгоревшие деревья и весной зеленеют вновь. Так я говорил себе. Как я был глуп. В любом случае она не смогла бы сразу отпихнуть меня. Если бы она не взяла трубку, а теперь она поняла невозможность отказать мне. Я говорил очень быстро и ее это утомило.
– Ладно, – согласилась она. – Заходи. Но ты зря потратишь время.
Было уже около полуночи. Летний воздух, чистый и немного липкий, намекал на возможный дождь. Звезд на небе не видно. Я стремительно несся через весь город, потрясенный горечью разбитой любви. Квартира Ларкина находилась на девятом этаже громадной башни из белого кирпича в дальнем конце улицы. Встретив меня, он нежно и с сожалением улыбнулся мне, словно говоря: несчастный ублюдок, тебя ранили, ты истекаешь кровью и снова лезешь на рожон. Ему было около тридцати, коренастый мужчина с мальчишеским лицом, длинными, неуправляемыми, вьющимися каштановыми волосами и широкими неровными зубами. Он излучал тепло, симпатию и доброту. Я понял, почему Тони бросилась к нему.
– Она в гостиной, – сразу сказал он. – Налево.
Квартира была просторна и безупречна. По стенам плясали цветные пятна, в шкафах с подсветкой выставлены предметы искусства доколумбовой эпохи, странные африканские маски, хромированная мебель – невероятная квартира, вроде тех, фотографии которых помещают в журнале «Санди Таймс». Гостиная была сердцевиной всего зрелища – огромная комната с белыми стенами и длинным изогнутым окном, из которого открывалась великолепная панорама Куинса через Ист-ривер. Тони сидела в дальнем конце комнаты, у окна, на квадратной кушетке, обитой темно-синим с золотом. Она была одета в старую, неряшливую одежду, странно контрастирующую с царившим вокруг великолепием: изъеденный молью красный свитер, который был мне противен, короткая черная юбка, темные чулки. Она резко откинулась назад, облокотившись на локоть и неуклюже выставила ноги. Эта поза делала ее костлявой и непривлекательной.
В ее руке дымилась сигарета, а пепельница перед ней была полна окурков.
Глаза ее затуманились. Длинные волосы спутались. Когда я шел к ней, она даже не шелохнулась. От нее исходила такая враждебность, что я замер в двадцати футах от нее.
– Где же вещи, которые ты принес? – спросила она.
– Там ничего не было. Я сказал это, чтобы иметь повод увидеть тебя.