Я смотрела на пожилую экономку, потому сразу же заметила, как ее тело напряглось, лицо окаменело, улыбка сошла на нет, а тонкие пальцы, которые сжимали фарфоровую чашку, дрогнули.
— Вы знаете?.. — выдохнула Елизавета Андреевна.
— Дима... то есть Дмитрий Сергеевич мне сам рассказывал, — кивнула я. — Просто тогда мы... не договорили, а после между нами возникли некоторые недопонимания.
Я очень боялась, что моя надзирательница переведет тему и вообще уйдет, оставив меня ни с чем, но мои опасения, к счастью, были напрасными. Она повернулась в сторону моря и, вглядываясь в горизонт, куда стремились все кучерявые облака, произнесла:
— Прошло двадцать шесть лет с тех пор.
Ее голос, обычно спокойный и властный, будто надтреснулся. Я только потом поняла, что в нем звучали слезы, не нашедшие выход.
— Был поздний август. Екатерина Владимировна, мать Дмитрия Сергеевича, собралась в столицу, к мужу... — она перевела дыхание и продолжила: — Катенька уже почти на сносях - в сентябре девочку ожидали, потому ехали они на поезде. Думали, она здесь будет рожать, только планы поменялись у Сергея Сергеевича, и он вызывал к себе семью срочно. Но...
— Они попали в ловушку, да? — вышло тихо, почти неслышно.
— Самые страшные звери не львы, слоны и акулы, а люди. Это был удар в спину. За день до приезда Катеньки Сергея Сергеевича арестовали, а в вокзале новоприбывших ожидала вовсе не его машина, а люди Калининых. Борис - настоящая тварь, потому что... Кате же нельзя волноваться, а он...
У меня просто не было слов. Я могла только молчать и слушать историю, которая потрясала своей жестокостью.
— Ей никто не вызвал врача, и ребенок родился мертвым. Сергей Сергеевич отписал все свою недвижимость и акции Калинину, а Катя с сыном при помощью одного замечательного человека сбежали. Боже... До сих пор больно. Я когда их потом увидела... До сих пор не могу забыть ее глаза, когда вместе хоронили Лялечку.
Что-то теплое капнуло мне на ладонь. Раз. Второй. Третий. Я коснулась щеки - слезы.
— А шрамы у Димы?.. — хрипло спросила.
— Он, пытаясь защитить мать, укусил одного из ублюдков, — Елизавета Андреевна украдкой вытерла глаза платком, который извлекла из кармана платья. — А для ублюдков что женщина, что дети ничего не значат, для них существуют только деньги.
А в мире существует справедливость. Я верю, что они все поплатились за свое преступление. Разве можно есть хлеб, испачканный кровью? Спать в доме, зная, что он построен на костях? Если Калинины получили все сполна, то их приспешники тоже.
Я больше не жалела Настю. Для ее семьи у меня теперь имелось только презрение.