Под манифестами, в которых польская интеллигенция заявляла о поддержке комитета "Солидарности", встречалась и подпись Жулковского.
Надеялся ли я увидеться с Марией? Почему-то, да. То есть, я запрещал себе думать об этом, но надежда вспыхивала вновь и вновь.
Купе было двухместное, первого класса, и моим соседом был крупный чиновник нашего ведомства, которому и предстояло завершать основные переговоры. Я был при нем "на подхвате", так сказать.
В купе курить запрещалось, но, поскольку мы оба курили, мы наплевали на запрет. Приоткрыли верхнюю часть окна, чтобы проветривалось, и сидели, болтая о пустяках, попивая коньячок, закусывая, как водилось в те времена, яйцами вкрутую и жареной курицей. Правда, у нас и хороший сыр ещё имелся. В саквояжиках покоились бутылки фирменной водки и матрешки - на случай, если всякие мелкие подарки придется делать.
Можно было, конечно, и в вагон-ресторан прогуляться, но мой начальник боялся хоть на секунду расстаться с "дипломатом", в котором лежали важные документы.
- На обратном пути в ресторане засядем, отметим успех, - сказал он.
Брест, долгая стоянка, пока меняют колеса, таможенный и пограничный контроль, строгий учет вывозимой гражданами валюты... Нас тоже прошмонали довольно основательно, хотя не так дотошно, как других - возможно, подействовали документы, которые мы предъявили таможенникам и пограничникам.
И пограничная полоса промелькнула за окнами, и с польскими пограничниками и таможенниками мы тоже быстро разобрались, и поезд загрохотал по Польше, по серым и бескрайним, совсем как в России, полям.
- Осень, - меланхолически заметил мой начальник, глядя в окно. - Эх, в пятый раз я уже в этих "полях за Вислой сонной". Впрочем, до Вислы нам ещё ехать и ехать.
Я вытащил початую бутылку коньяку и выпил, пытаясь унять неожиданно одолевшую меня нервную дрожь. Мне ещё не верилось, что мы за пределами того огромного государства, на пространствах которого может затеряться любая боль - той великой империи, которой я присягнул на верность, и которая, как выяснится совсем скоро, давно сгнила изнутри.
В голове неотступно, в ритм грохочущих колес, стучали строчки: "Вот уж близко свобода... вот уж близко граница... Вот уж близко свобода... вот уж близко граница..." Будто граница ещё не была пересечена.
Чтобы успокоиться, я стал вспоминать весь инструктаж, проведенный со мной генералом Пюжеевым перед самым моим отъездом.
"Ты ни во что не вмешиваешься. Ты только наблюдаешь. К неожиданностям, из-за которых ты можешь поменять линию поведения, относятся такие факты как... В случае любых неожиданностей ты позвонишь... этот номер телефона в Варшаве ты запомнишь наизусть, не записывай."