Только тогда он сообразил, что закрыл их.
Он уставился на высокого видящего, который опять стоял возле него, но в этот раз ближе.
Грудь Наоко приподнималась от коротких вдохов, хоть он и не нуждался в воздухе. Он постарался сдержаться, не заставлять другого видящего уходить…
— Ты можешь говорить, — сказал видящий. — Ты можешь наорать на меня, если это тебе действительно нужно. Я не уйду. Не в данный момент. Скажи мне, что происходит, Ник.
— Иди нах*й… — начал Наоко, затем быстро прикусил язык.
Осознав, что когда другой дал ему малейшее разрешение, он выболтал то, что первым пришло в голову, он закрыл глаза, чувствуя, как усиливается тошнотворное ощущение.
— Ты способен на лучшее, — сказал видящий.
Когда Наоко открыл глаза, снова тяжело дыша и ощущая спазмы в груди, сопровождавшиеся бездыханными, содрогающимися вдохами, видящий не пошевелился, продолжал стоять рядом и наблюдать за ним. Взгляд Наоко вернулся к маленькому деревянному столику. Он увидел стоявшую там миску, только что наполненную рагу, от которого ещё шёл пар.
— Твоя еда, — пробормотал он. — Твоя еда остынет.
Даледжем проследил за взглядом Наоко до стола.
Он посмотрел на миску, от которой слегка шёл пар, затем плавно повернулся и взглянул обратно на Наоко. Сосредоточившись на его лице, он деликатно, с едва уловимым выражением нахмурился.
Видящему не нужно было ничего говорить.
В этот раз Наоко прекрасно знал, о чём думал Даледжем.
Он невольно содрогнулся, осознав, насколько неуклюжей была его попытка отвлечь внимание. Может, Даледжем прав. Может, он реально заврался.
Может, он действительно врал… обо всём.
Может, он действительно напал на Мири, чтобы покончить со всем этим.
Может, он хотел, чтобы Блэк его убил.
Может, он сделал это, чтобы дать Мири причину ненавидеть его — чтобы она по нему не скучала.
Энджел теперь тоже возненавидела его.
Все его ненавидели.
Только его мама…
Боль резко усилилась, ослепив его.
На него накатил сильный страх, напомнивший о Дориане, о клетке. Напомнивший о тех первых проблесках эмоций, которые он испытал, сидя там и дожидаясь его — о целой жизни, полной подавляемой боли, одиночества, сожаления, убийств, чувства вины, наблюдения, как друзья умирают за границей, ужасов человечества во время работы копом в отделе убийств. И о том, как он подводил свою семью и друзей. Бездетный в тридцать. Бездетный в сорок. Никогда так и не жил по-настоящему. Никогда так и не привязывался ни к чему.
Он снова видел всё это. Он видел свою жизнь с такой ясностью, что это вызывало у него ощущение физической тошноты. Он вспомнил те первые несколько дней в клетке с Дорианом, ужас при взгляде в эту бездну, при понимании, что он никогда не сбежит от этого вот так.