План у Инги был хороший, надежный, можно даже сказать – гениальный, как все простое. Слабой стороной его была потребность в посторонней помощи, но без этого никак нельзя было обойтись. Инга перебрала множество вариантов, пока не остановилась на этом. Наказать Алексея можно было и без посторонней помощи, но только один-единственный план гарантированно обеспечивал полный разрыв отношений между ним и сестрой. И между ним и племянницей тоже. Тут никаких сомнений быть не могло. Ради этого стоило рискнуть и привлечь к делу одного (всего одного) человека, у которого, в силу обстоятельств, рот будет на замке.
В двухтысячном году ситуация выправилась окончательно. Дела шли в гору, Инга набралась опыта и даже переняла у Алексея немного чутья. Собственно, то было не чутье, не интуиция, а расширение кругозора и умение просчитывать нестандартные варианты. Не сама чуйка, а ее протез, но все равно огромное достижение.
Можно было приступать. Сознание того, что возмездие произойдет на рубеже тысячелетий (вот как!), добавляло вдохновения, хотя вдохновения и без того было хоть отбавляй. Обида, перебродив в душе, превратилась в терпкое и очень крепкое вино мести. Стоило чуть пригубить, как ударяло в голову, и появлялся такой кураж, от которого до сознания собственного всемогущества было рукой подать. А это ли не всемогущество? Почти.
Стены Ингиного кабинета украшала одна-единственная рамочка, в которую был вставлен лист обычной бумаги с малоизвестным латинским выражением: Caelo tonantem credidimus Jovem Regnare [2]. На фоне повального увлечения развешиванием дипломов и грамот подобный аскетизм привлекал внимание. Замечали все, многие просили перевести. Инга переводила дословно, но подтекста не разъясняла. Тот, для кого было вывешено предупреждение, переводом никогда не интересовался. Не иначе как запомнил и втихаря в словарь заглянул. Толстенный словарь латинских крылатых слов, доставшийся в наследство от отца, хранился у Инны. Отец частенько заглядывал в словарь за красивым латинским словцом, любил щегольнуть эрудицией и образованностью. Мог даже тост (небольшой) произнести на латыни, ну прямо как римский патриций. Патриций не патриций, но Косаровицкие – старинный польский дворянский род. Отец, со слов прадеда, утверждал, что в свое время, то есть лет четыреста назад, в Кракове не было более знатного семейства. Инга однажды, чистого любопытства, а не зазнайства ради, попыталась поискать фамильные корни в Интернете. Не нашла ничего, даже ни одного однофамильца. Козаровицких было много, а Косаровицких – ни одного. И к Кракову фамилия Косаровицких никак не относилась, однако это обстоятельство не поколебало уверенности Инги в своих аристократических корнях. Она решила, что за столько-то лет, да еще в переложении с польского на русский, фамилия могла существенно измениться. Были Коморовские или Косцелецкие, а стали Косаровицкие. Да и память у отца, царствие ему небесное, ближе к пятидесяти годам стала дырявой (допился), так что вполне мог спутать и назвать Краков вместо Вроцлава или, скажем, Люблина. В породе своей сомневаться нечего. Вот она порода, налицо, достаточно только в зеркало взглянуть.