Бережно отсыпал в горсть себе клюкву Котька. Несколько ягодин дробинами щелкнули о столешницу. Отец быстро переловил их, бросил в рот. Котька катал клюкву во рту. От неё холодило язык, ломило нёбо, рот заполнялся кисло-сладкой влагой, от неё косило глаза, но всё равно было вкусно и радостно.
Укладывались спать поздно, решили выспаться: ночи длинные, хоть и повернулось солнце на лето, светает поздно. Осип Иванович подбросил в печку на угли сырых берёзовых кругляков, чтобы не горели пламенем, а едва шаяли, поддерживали тепло в избушке. На широких нарах под козьим одеялом было куда как хорошо, однако к утру, если не вставать, не подживлять огонь, выстывало. Котька лежал, думал, что вот пройдёт ещё неделя, и всё, кончится для него таёжная благодать. Снова школа, звонки, переменки. Осип Иванович погасил свечи и забрался к Котьке на нары. В зимовье стало темно. Из дырочек в печной заслонке посверкивало, по стене прыгали оранжевые зайчики, скрипел оттаявший сверчок. Отец всегда спал неслышно, но тут к скрипу сверчка добавил носом тонюсенький свист.
– Ты чо? – Котька легонько потолкал отца.
Осип Иванович всхрапнул и проснулся.
– Норка свистит, сынка. Пёс её знает, почо. Должно, в ветру, – поворчал он и скоро опять запосвистывал, но Котька уже не слышал – спал.
Филипп Семёнович вернулся в зимовье пятого, а шестого он вновь гнал лошадку назад в посёлок. Решили, пусть Осип Иванович охотится, раз ему везёт, а не теряет время в поездках. Вот и прикатил Удодов в посёлок ещё с четырьмя козьими тушами и привёз домой Котьку.
Радовалась Устинья Егоровна возвращению сына, благодарила Филиппа Семёновича, поила чаем, уговаривала позвать Любаву и всем вместе встретить Рождество. Дымокур сослался на Ванькину болезнь – как одного дома бросишь, – допил чайник, от второго отказался наотрез.
– А теперича не доржи! – решительно заявил он, влезая в тулуп. – Меня мои потеряли небось, а я еще не по всем адресам пробежал.
Подхватил мешок с приготовленными гостинцами, нахлобучил на блестевшую от пота голову лохматую шапку, поклонился.
– Уж ты, Устинья, извиняй. Меня еще сколько чаю выдуть заставят? И так уж – во! – Он хлопнул по животу. – Лопнет, ноги обварю, как плясать буду? Да и он, того, чай-то… не водка, много не выпьешь.
– Рада бы, Филипп, стопочку тебе, видит Бог, рада бы! – Устинья Егоровна поднесла фартук к губам, смотрела на Дымокура виновато. – Дак ведь нету, нету ведь, Филипп.
– Это я понимаю. – Дымокур знал, нету магарыча, иначе не стояла бы так перед ним Устинья. Ещё раз подосвиданькался и заспешил по адресам – мясцом одарить – втайне надеясь, что уж у фельдшера ему что-нибудь отломится. Или Вальховская чего поднесёт, есть, наверное, ведь в чём-то таком они фотокарточки полощут.