В домах его и ждали и боялись. Когда он сворачивал к дому, на ходу сдвигая набок дерматиновую сумку и нашаривая в ней, кому что выпало, хозяева обмирали, глядя на его непроницаемое, безучастное лицо. Но с февральской пачкой похоронок почтальона будто подменили: он сутулился, валенками в калошах не переступал, а шоркал ими по дороге, словно шёл по намыленному. Глазами и всем видом своим виноватился перед людьми, как бы прося прощения за разносимые им страдания. И уходил, оставляя после себя почти в каждой избе плач.
Следом за почтальоном в эти дни как тень бродила Вальховская. Она входила в избу, молча ждала, когда схлынет первый плач, потом говорила убеждённо: «Жив солдат. И немцев перехитрил, и пули, и писарей. Объявится, только помогите ему верой своей».
И люди притихали: а вдруг так оно и есть, а плачем да причитаниями навредишь только. Похоронку, слезами умоченную, в пальцах мятую и ладонями глаженную, спрячут подальше и ждут, потому что очень надеялись дождаться.
Однажды ранней весной, в тёплый и яркий день, когда солнце отсверкивало, полыхало в лужах, а по обнажённым косогорам стлался кучерявый парок, Гавриила Викентьевича увидели прежним. Прямой, с длинным костистым лицом, он начал обход свой с крайней избы посёлка и, войдя, говорил одно: «Сына убили. Лёню». И, как охранную грамоту от людского нелюбия, держал перед собой ему адресованную похоронку.
Старики сворачивали для него, некурящего, цигарку, бабы голосили по его Лёне, как по своим сыновьям, и было в их плаче и сострадание к нему, и обида на него, мол, знай, каково было нам получать от тебя похоронки. Он и раньше чувствовал такое к себе отношение и не винил людей. Но теперь он был умыт одним с ними горем.
Редко в какую избу не зашёл Гавриил Викентьевич, избы эти, хоть стой они в самом центре посёлка, оказались вроде на отшибе, в тихой сторонке. Они ещё бодро дымили трубами, как более устойчивые корабли среди бушующего моря. Именно такими казались избы Костроминых, Удодовых, Дикуновых и ещё три-четыре.
Набирала силу весна, дни стояли тёплые, с низовьев дул устойчивый ветер-снегоед. Отзвонили ручьи, стекая в Амур, почернели ледовые закрайки и отделились от берега. Лёд стронулся, поплыл вниз, унося тёмные пунктиры дорог, кучки вытаявшего навоза, охапки оброненного зимой сена. Все пустыри и залежи поделили между людьми под картошку, пора было начинать вскапывать, а Осип Иванович с Удодовым всё ещё промышляли в сопках и, как видно, не думали вернуться раньше, чем вытает в тайге снег и нельзя будет скрадывать коз по наследу.