Упустить время – значило остаться на зиму без главного продукта – картошки. Поэтому Костромины начали вскапывать свои делянки, не дожидаясь отца. Но он скоро приехал, и теперь главной заботой его стал огород. Котька после школы сразу шел за посёлок, сменял Нельку. Она училась с обеда. Нелька уходила, а мать никогда, она вроде бы и не уставала, с утра до ночи ворочала целину. Ближе к вечеру появлялась главная подмога – прибегал с работы отец. Котька глядел на огромный лафтак вскопанного поля, думал, не веря себе: «Неужели это всё мы подняли?» Но отец гнулся как заведённый. Поскрипывал черенком лопаты, переворачивал ком, весь прошитый белыми корневищами пырея, мать рубила его на куски, рыхлила. Котька не хотел отставать от них, копал до боли в пояснице. Отец заметил его растерянный и недоумённый взгляд, когда Котька разгибался и смотрел на ещё не вспаханную деляну.
– Перекур, – объявил он.
Мать с Котькой подошли к нему, сели рядом. Отец взял с бровки фляжку, отвинтил колпачок.
– Пейте, родниковая водичка, сладкая. – Он протянул им фляжку. Сам достал кисет. – Что, сынок, устал? Ладно уж, вижу, да делать нечего. Надо. Глаза страшатся, а руки делают. Картошка в доме будет – проживём. Не постараемся сейчас – зимой зубы на полку. Война, она, брат, затяжная получается, ёс кандос. С германцем всегда так.
– Ох, не приведи господи, – вздохнула Устинья Егоровна – Неужто и теперь так будет, как в первую?
Она смотрела на Котьку жалеючи, трясущейся рукой подбивала под платочек седые волосы, концами платка вытирала мокрые от устали глаза. Отец дышал открытым ртом. Нательная рубаха подплыла пятнами пота. Он даже не затягивался цигаркой, так вымотался. Цигарка дымилась у него в пальцах, превращаясь в серый столбик пепла.
Когда с копкой было покончено, деляны засадили срезанными с картофелин толстыми очистками с глазками, редко какую лунку верхней половинкой. Теперь был нужен дождь, но он всё не мог собраться: из-за горизонта выползали тучи, погромыхивал гром, обнадёживал, но тучи обходили посёлок над речной поймой, дразня издали темными бородами дождя.
Во второй половине мая из посёлка призвали новую партию, призвали и тех, кто имел «броню».
Рану, что привёз с белофинской, Аркаша Дикун залечил и был готов хоть куда. Взял у посыльного повестку, сунул в карман и пошел доложить начальству об отъезде. Мать шла следом и всё старалась придержать его: раз сын воевал и был ранен – не должно быть такого закона, чтоб снова да под пули идти. Аркаша как мог её успокаивал, а утром медаль к груди приколол, тощую котомочку за спину забросил, взял в руки свой чудо-баян и от последней ступеньки родного крылечка заголосил его перламутровый прощальную. Песня эта баб к окошкам шарахнула и пошла улицей, заметая за собой ребятню: