И всё же в итоге я оказался перед тем самым зданием.
Выглядело оно довольно старым, стены почернели настолько, что трудно было даже представить, какой цвет они имели изначально. Да что там, готов поспорить, даже само здание не вспомнило бы свой цвет, умей оно говорить. Кроме того, оно казалось довольно узким, и соседние дома будто стискивали его с обеих сторон.
Лифт не работал — пришлось пешком идти на нужный мне четвёртый этаж. Лестничные ступени были освещены пожелтевшими люминесцентными лампами; я поднимался, вдыхая затхлый воздух и обливаясь потом.
Я не поверил в то, что можно продать годы жизни. Рассудил иначе: комиссионщики просто хотели сообщить (и по какой-то причине не могли сказать об этом прямо), что можно устроиться на работу, которая, вероятно, опасна для жизни того, кто её выполняет, но оплачивается очень хорошо.
На четвёртом этаже лестница упиралась в дверь без какой-либо вывески или таблички.
Отчего-то я сразу понял: моя цель находится за ней.
Я затаил дыхание и секунд пять просто сверлил дверную ручку взглядом, наконец решился и положил на неё ладонь.
За дверью находилась удивительно чистая комната, которая никак не вязалась с общим обликом здания, и почему-то я ничуть этому не удивился. В центре ровным рядом стояли чистые полки, но и эта картина меня не озадачила.
Впрочем, если подумать, комната всё же производила странное впечатление: пожалуй, она выглядела как сокровищница без сокровищ, очки без стёкол, книжный магазин без книг.
Рядом раздался голос, и лишь тогда я осознал, что не один в этих стенах.
— Добро пожаловать.
Я обернулся и увидел миниатюрную девушку в деловом костюме.
Она оценивающе смотрела на меня сквозь очки.
Не успел я открыть рот, намереваясь осведомиться, куда же попал, как она коротко бросила:
— Что у вас: время, здоровье или жизнь?
Гадать надоело — чёрт с ним, розыгрыш так розыгрыш.
— Жизнь, — не раздумывая ответил я.
Посмотрим, к чему это приведёт, — в конце концов, будто мне есть что терять.
Навскидку я рассчитал, что оставшийся мне срок жизни — шестьдесят лет, и оценил его стоимость примерно в шестьсот миллионов иен. Нынче уверенности в себе у меня было куда меньше, чем в младшей школе, но я всё ещё ценил свою жизнь выше жизни среднестатистического человека и рассудил, что за один её год должны дать не меньше десяти миллионов.
Прошедшие годы не поколебали мою убеждённость в собственной исключительности. Для этой уверенности не было никаких оснований — просто память о прошлых достижениях не отпускала меня. Я не желал смотреть правде в глаза: хоть жизнь и не думала меняться к лучшему, я постоянно говорил себе, что однажды стану чрезвычайно успешным, и тогда безрадостному существованию придёт конец.