Но будильник молчал, а Нора не собиралась исчезать. Ее губы оказались мягкими и влажными, она тревожно пахла чем-то сладковатым, кудряшки волос кололи кожу, стоило провести по ним ладонью, а тишина, воцарившаяся между нами, поглотила и гул в моей голове, и бешеные удары сердца, и все мысли, и все сомнения.
Поцелуй закончилось так же резко, как и начался — Нора убрала руку с моей груди, смахнула волосы за спину, одернула платье и вскочила на ноги. Я смотрел на нее снизу-вверх, не зная, как запечатлеть в себе этот миг, не позволив ему истончиться подобно прочим снам. Нора рассеянно улыбнулась, ее губы чуть покраснели.
— Вот теперь ты меня не забудешь. Ведь не забудешь, да?
Я не сумел ответить, даже кивнуть не смог. Она рассмеялась — серебряный колокольчик, потревоженный майским ветерком, подхватила подол и поспешила вверх по лестнице. Тьма сомкнулась за ее спиной, и я тут же проснулся.
Постель оказалась смятой, я — вспотевшим и пристыженным дураком. Но ничего из этого не могло меня расстроить.
— Нора. — Пересохшие губы саднило сладкой болью. — Но-ра.
И даже назойливый писк будильника показался мне далеким отзвуком ее смеха.
7
Старый душ плевался водой, трясся в руках, норовя выскользнуть и с грохотом упасть на дно ванны. От такого удара она бы раскололась, рассыпалась в труху, которой, впрочем, и была, держась в цельности на добром слове и советской закалке.
Ледяные струйки сменялись кипятком, ошметки ржавчины прилипали к коже, а я подставлял бока, протягивал воде руки, представляя, как тянулась ко мне сквозь тьму узкая ладошка с мягкими влажными пальцами. Сквозь прикрытые веки пробирался неровный свет мигающей лампочки, мокрые ноги скользили по резине шлепок, но все это было лишь фоном. Главное зудело чуть ниже пупка — тревожное чувство момента, который ускользнул, а повторить его нет ни единого шанса.
Я вылез из ванны, та скрипнула, покачнувшись на расшатанных ножках, вбитых в пол еще во времена Сталина, не позже. Из запотевшего зеркала на меня смотрел худое, носатое чудище с воспаленными от простуды глазами. Насморк почти прошел, но голова оставалась такой же тяжелой, наполненной жаром, что подтачивал изнутри, подобно маленькой ножовке.
Тридцать семь и пять могло держать неделями, все детство я маялся простудой. Бессимптомное воспаление тихо зрело во мне, замедляя движения, делая мысли пудовыми, а тело сонным и тяжелым. Мама таскала меня по коридорам поликлиники. Мы сдавали кровь — исколотые пальцы долго потом болели. Меня просвечивали рентгеном, пока я стоял, дрожащий и голый по пояс, в стылом кабинете флюорографии. Пропущенные уроки, консилиумы равнодушных врачей, мамины слезы, мое тупое равнодушие к происходящему закончились ничем.