— Я слышала, милая Китти простыла в саду. Хозяйка места себе не находит от горя! Но если кто и виноват, так это девка… гувернантка ее. Нора! — Имя соскочила с ее губ, и я застыл, стиснув в пальцах ручку двери. — Выпустить ангельское дитя в сад! Шел дождь, дул такой пронзительный ветер! Я сама чуть не окоченела тем вечером, а маленькая Китти… О! Господь свидетель, девка должна поплатиться за свое безрассудство!
Я застыл, не в силах обернуться. Тревога, отступившая было, в миг обратила меня в каменного истукана — я не чувствовал ног, я не мог пошевелиться, только стоять спиной к злобным приведениям, заполонившим дом, и слушать их бессвязный гомон.
— Она теперь без сна сидит у детской кроватки! Прачка забирала белье, так говорит, что чертовка уже все глаза проплакала… — Говорящая выждала драматическую паузу. — А мне ее не жаль! Совершенно не жаль. Поделом. Выпороть бы и выгнать прочь.
Грубый мужской голос перебил ее, выкрикнул что-то, я не сумел разобрать, но по смеху в ответ понял, что сказанное было похабным и мерзким. Я должен был встрять, броситься на обидчика. Но не пошевелился. Трус остается трусом, где бы он ни был, даже во сне.
— Прячется наверху, небось думает, как бы у хозяйки вымолить прощение. А молиться нужно за здравие малютки нашей… Всем бы помолиться. Вот хозяйка и выписала из соседского прихода пастора, приедет на днях, может, Китти еще поправится нашими-то молитвами… — Помолчала, будто молиться собиралась прямо тут — среди пьяной толпы. — Глупая девка эта Нора. И чего в детской прятаться? Ей теперь нужен человек большой, весомый, чтобы от гнева хозяйского уберег. Обогрел, приголубил. Вот такого искать надо.
Я обернулся так резко, что на мгновение повис в кромешной темноте — почти уже не во сне, точно еще не наяву, а когда наконец сумел разглядеть и комнату, и стол, и людей, то увидел, что говорящая смотрит прямо на меня. Ее глаза плотоядно поблескивали. Она поджала губки, провела ладонью по вывалившейся из лифа груди и проговорила:
— В молодости сокрыта большая ценность, главное не прогадать, вручить, кому следует. А дальше… женское дело нехитрое.
Я выбежал прочь до того, как комнату заполнил визгливый хохот. Сидящим за столом житейская наука пришлась по вкусу, я же вспыхнул от злости и отвращения. В детской заливалась слезами моя Нора — преданная всеми, обруганная, заклевещенная. Мерзкая Китти не стоила ни единой ее слезинки, но как доказать это дому, который продолжал равнодушно поскрипывать, будто под крышей его не перемалывалась в труху еще одна невинная жизнь? Скорее! Скорее по лестнице, прочь от захламленных подвалов, прочь от прокопченного этажа прислуги, где зубоскалят и пьянствуют, как на любом человеческом дне.