Скрипучие ступени мелькали подо мной, я чувствовал, как от напряжения подкашиваются ноги, но это больше не удивляло меня. Я забыл, что все кругом — сон. И люди внизу — сон, и лестница эта, и потемневшие от времени картины в тяжелых рамах, и пыльные ковры, и пустынные коридоры, и двери, и сам воздух, и сладковатый запах тревоги в нем, словом, все, что окружало меня — сон. А главное, напрочь вылетевшее из моей пульсирующей головы, было осознание, что Норы, которую я так рвался спасти, тоже не существовало. Если бы я вспомнил это, то не устоял бы на ногах — рухнул бы, кубарем скатился с лестницы, и на самой последней ступени я бы проснулся. Истерзанный и больной, но проснулся бы. Только я не вспомнил. Разумеется, я не вспомнил.
Стоило вбежать по лестнице, как по ушам ударил гул. Я пошел на него, как слетаются к свету мотыльки — бездумно и слепо, на одном безотчетном желании. Знакомый коридор встретил меня тревожной полутьмой, свет больше не лился из детской, ни единого шороха не доносилось оттуда. Один только гул в ушах, и ничего больше. Я осторожно приблизился, стараясь не попадаться на глаза спящему портрету, он продолжал презрительно щуриться в темноту. Прижимаясь щекой к двери, я затаил дыхание, готовый слиться воедино с ее шершавостью и древесным теплом.
В детской было тихо, лишь изредка раздавались слабые стоны, да чуть слышный шепот твердил мерно и заунывно, а что — не разберешь. Я все не решался постучать. Торчал у двери, как последний дурак, телом чувствуя время, ускользающее мимо. Сколько осталось ночи? Как скоро меня разбудит мерзкий писк будильника, обращая сон сном?
Дверь распахнулась бесшумно, а может, это я ничего не слышал за гулом, что вибрировал сразу во всем теле. В детской было темно и душно. Опушенный балдахин скрывал кроватку, но стоны, доносящиеся из-за него, не оставляли сомнения — простывшая на ветру Китти возится там среди подушек, мечется в жару, мучается и плачет. Стоя на коленях у ее изголовья, застыла Нора. Черное платье, смиренно сложенные в молитве руки, низкие каблучки стоптанных туфель. Она обернулась, только когда я прикоснулся к ее плечу — теплому, острому, по-птичьи хрупкому.
— Ты… — Мокрые ресницы тяжело опустились и поднялись, будто она сомневалась, а не снится ли ей все это.
Стоило оценить иронию, но сердце мучительно сжалось. Я рухнул рядом, схватил ее влажные руки — молитвенно покорные, слабые, прижал к губам.
— Не плачь, не плачь, — бестолково твердил я, не зная, чем утешить ее. — Девочка поправится, все пройдет.
Нора горестно всхлипнула, покачала головой.