Но огонек мерцал впереди. Перед глазами плыла кромешная чернота, но его я видел. Добраться к нему оказалось непросто. Он все время ускользал, отодвигался на самую чуточку, и еще на одну, и еще. Я взмок, холодный пот застыл на коже, готовый покрыть меня тонкой хрустящей коркой льда.
Свет расходился волнами — слабый, как разведенный водой сок, я шагнул в него, ожидая, что в эту же секунду сон закончится. Но чуда не случилось. Огонек не был знаком судьбы или протянутой мне рукой помощи спящего разума, нет. Просто тонкая свеча, одиноко воткнутая в лунку массивного подсвечника. На конце ее фитилька подрагивал огонь. Я поднес руку поближе — ладонь не почувствовала жара, кончик пламени лизнул кожу — боль не сумела прорваться сквозь пелену темноты и сна. Мелкий озноб и холодная испарина не заставили себя ждать, зубы застучали какой-то навязчивый мотивчик. Вспомнилось, как похожие на питекантропов одноклассники вскрывали шкафы в кабинете биологии, чтобы всунуть между зубов гипсового черепа скуренный до половины бычок. Череп поблескивал в темноте полки, бычок желтел, подростки ликовали. Я с трудом прогнал их потные прыщавые рожи из памяти. Когда паника заполняет голову до критической отметки, на ум приходит сплошная глупость — этот механизм сродни предохранителю, от перепадов напряжения выбиваются пробки, от внезапного страха — мысли.
Огонек продолжал подрагивать в темноте. Для него не существовало ни меня, ни моего дыхания, ни прикосновений ладони к самому его кончику, раскаленному добела. Нужно было идти дальше, но дурманящий танец теней и света действовал как гипноз. Я не мог пошевелиться, я таял в огне, я сам становился им. Ладонь скользнула вниз, и пальцы обхватили тонкую палочку свечи. Воск наощупь был таким же холодным, как все вокруг. Легкая как перышко свеча прильнула ко мне, словно и ей было до жути страшно в бесконечности коридора.
Я бы успокоил ее, прошептал что-нибудь понятное только нам — потерявшимся во тьме. Но поднятый мною свет пролился на стену, к которой была придвинута тумба, а с нею и подсвечник. Слова застряли в горле. Тяжелая рама обрамляла портрет. Бледное лицо с острыми скулами, тонкие губы, над ними ниточки усов, прищур темных глаз, грубая лепка носа — каждая черта выражала злобное презрение.
«Хозяин сгинул в пучине, исчез, будто и не было», — раздался во мне голос Норы, и я тут же понял, кто передо мной.
Вот что осталось дому на память о господине. Одна лишь глухая ярость и ни капли тепла. Что за художник рисовал его, не раскалились ли от ненависти кисти, не раскаялся ли он сам? Свеча дрожала в пальцах, от того портрет казался еще мрачнее. Еще реальнее. Я с трудом оторвал взгляд от написанных с маниакальной точностью пуговиц сюртука и попятился, склонив голову, — повернуться спиной к портрету я так и не решился.