— Нора… — Омертвевшие губы не желали слушаться.
Ее нежные пальчики легли на них, не давая мне закончить фразу, конца которой я и не успел придумать.
— Соври мне, — попросила она, слезы покатились по высохшим руслам своих предшественниц. — Скажи, что мы убежим. Ну!
— Мы убежим.
— Скажи, что защитишь меня от любой напасти. Скажи, что любишь и не отдашь никому.
— Никому.
— Скажи, что завтра к утру мы станем свободными.
Я молчал. Я больше не мог врать ей, шевеля губами под влажными пальцами, на вкус они были сахар и соль. Мне хотелось проснуться так же сильно, как не просыпаться больше никогда.
— Скажи, что завтра к вечеру мы станем свободными! — Нора отдернула руку, поднялась на еще одну ступень и жарко зашептала мне на ухо. — Иначе я пойду служить тому, кто черен, хищен и голоден. Он звал меня с собой, обещал укрыть под смоляным крылом от горестей и молвы. Я соглашусь, видит Господь, соглашусь, и пойду с ним, и буду той, которую он хочет. Мне простят Китти, он скажет им, и мне все простят. А ты никогда больше меня не увидишь.
Ее голос раздавался в моей голове, я видел ее сквозь опущенные веки, она требовала ответа, ради него она была готова впиться в меня голодным ртом, лишь бы я говорил то, что так хотелось ей услышать.
— Скажи, что завтра к утру мы будем свободны!
Между поцелуями я сумел лишь глотнуть воздух и на выдохе прохрипеть:
— Завтра к утру…
О, Нора, ни завтра, ни утро никогда не наступят для нас с тобой в один и тот же миг.
— Мы будем…
Я могу сказать тебе все, что ты пожелаешь, но слова эти не стоят и ломаной монеты. Они — воздух, что я выдыхаю тебе в лицо. Они — сон, и ты — сон, и твои поцелуи, и мои обещания.
— Свободны.
Это я свободен, Нора. Это я волен проснуться сейчас, я точно знаю, что волен, — граница сна стала нитью, натянутой между нами. Оттолкни я тебя, и все закончится. Исчезнешь ты, а я проснусь и пойду покупать цветы той, что существует на самом деле. Но целуй меня, Нора, ты — сон, который учит меня врать женщине ради ее поцелуев.
Она первой опомнилась, попятилась назад, пряча пылающее лицо во тьме лестницы, но ее протянутая ко мне ладонь призывна зависла в воздухе.
— Пойдем, пойдем скорее, пока никто нас не увидел… Пока никто не остановил, — позвала она, увлекая меня вниз.
Мы бежали по лестнице — она впереди, я с трудом поспевая за ней. Перехваченный узлом пояс ее платья развевался, опутывая меня, неразрывно связывая нас.
— Скорее! — шептала она, оглядываясь, и я читал по ее губам куда больше, чем она смела произнести.
Воздуха не хватало, ступени должны были закончиться, но они сменяли одна другую, удлиняя лестницу до странных, пугающих высот. Чем ниже спускались мы, тем непрогляднее становилась тьма, сквозь нее на нас смотрели мертвые глаза. На бегу я не мог разглядеть, что за портреты развешаны по стене, но злой прищур хозяина мерцал голодом и злобой, его было не спутать с другими.