Чьи пальцы комкают грубую ткань простыни? Чья спина изгибается от электрического разряда наивысшей точки удовольствия? Кто пережидает ее, чтобы все началось сначала? Чья грудь подрагивает в такт движению, словно два пирожных с острыми темными вишенками, сладкими настолько, что сводит зубы? Где заканчивается она, чем начинаюсь я? Что за многоногое двуглавое чудище ласкает себя в четыре руки?
А главное, почему обрывается все внезапной вспышкой белизны, ослепительной и безжалостной? Вот я хватаю раскаленный воздух пересохшим ртом, не чувствуя ничего, кроме стремительного приближения к точке невозврата, за которой, наверное, только разрыв сердца и Вальхалла. Вот Нора ловит мой взгляд, хищно скалит зубы — над губой бисеринки пота, и ускоряется до немыслимой, нечеловеческой скорости, еще чуть и взлетит. И я уже ничего не вижу перед собой, не помню ничего, не знаю, даже пульса не чувствую, потому что весь я — этот пульс, колотящий во мне из последних сил. И кажется вот. Вот то, ради чего я родился. Ради чего все мы родились. Ради чего случился и этот мир, и любой другой. Мой личный большой взрыв. Рождение новой вселенной на месте бренного потного тела. И, кажется, я выгибаюсь, до боли сжимаю мягкую жаркую плоть, и, кажется, я кричу.
Но вместо немыслимого облегчения, мир вдруг вспыхивает ослепительным светом, небывалой белизной. И сон заканчивается, будто кто-то задернул его белой тканью. А я остаюсь — дрожащий, липкий, опозоренный больше, чем когда-либо. И никого вокруг. Только теткины шаги за стеной. Такие же тяжелые, как удары сердца, еще не успевший понять, что нас с ним оставили в дураках.
11
— Так не считается! — кричал толстощекий Лешка, когда я первым добегал к качелям от подъезда, пока он еще пыхтел на лестнице.
— Это не считается! — утверждала учительница по геометрии, перечеркивая верное решение задачи из-за отсутствия дурацкого чертежа.
— Нихуя не считово, с-ка! — лениво сплевывал Лешка, выросший в гопоря Почиту, и отбирал мелочь, чудом выигранную у него в картишки.
И каждый раз я соглашался. Останавливался за два шага до качелей и ждал, пока Лешка притащит свое потное тело во двор. Делал работу над ошибками и чертил кривоватые схемы, чтобы исправить двойку на три с плюсом. Снова и снова соглашался играть в подкидного с Лешкой, пока он наслаждался моим страхом и покорностью. И деньгами моими тоже.
Если кто-то говорил мне, что не считается, я тут же переставал считать. Ну а считается ли за правду все, что произошло во сне, даже спрашивать не стоило. Нихуя не считово, с-ка.