— Нет. — Тетка пошарила в карманах и выудила помятую сигаретную пачку.
— Что-то сказать? — Тахта манила теплом, обещала безграничное удовольствие, а я как дурак топтался на пороге, пытаясь выпроводить законную хозяйку помещения.
— Нет. — Следом из бездонного бархатного кармана на свет появился коробок спичек, Елена Викторовна чиркнула одной, та сразу съежилась и погасла. — Помоги…
Я не сразу понял, что последнее было просьбой, к тому же обращенной ко мне. Но тетка смотрела выжидательно, коробок покачивался в протянутой ладони. Я сделал шаг, еще один, осторожно настолько, словно передо мной стояла не тщедушная родственница, а дикий зверь. Схватил коробок двумя пальцами, чтобы не дотронуться до сухой стареющей кожи. Тетка тут же опустила руку, но не отошла, осталась стоять рядом, дышала тяжело, громко и влажно. Спички шуршали в плену картонной коробочки, а я все никак не мог выудить одну, водил пальцем, поддевал за деревянные бока.
Елена Викторовна наблюдала за мной, я чувствовал ее тяжелый взгляд, а когда сумел наконец достать спичку и чиркнул ею по шершавому боку, то встретился с ней глазами — она смотрела испытующе, будто ощупывала меня в поисках чего-то, ведомого ей одной. Словно я должен был подать ей тайный знак, внешне оставаясь таким же, как обычно. Словно за личиной странного родства мы прятались от кого-то постороннего. Прятались и прятали.
Огонек плясал в пальцах, я протянул его, Елена Викторовна зажала между зубов сигарету, не сводя с меня глаз, приблизилась, подождала, пока кончик начнет тлеть и медленно отступила. Все это в торжественной многозначительной тишине, от которой у меня предательски заурчало в желудке.
— Как поживает столица? — спросила она, усаживаясь на край подоконника.
— Хорошо.
— А сам как поживаешь? — Затянулась, подержала во рту дым и выдохнула его клубящимся облаком.
В разрезе халата мелькнуло обнаженное бедро, желтоватая кожа обтягивала кость, плоть свисала с нее жалкой тряпочкой — флагом капитуляции всякой привлекательности. Елена Викторовна поймала мой взгляд, сделал еще одну затяжку и отвела бархатный край чуть дальше. Я тут же уставился в окно. Белья на ней не было.
— Выглядишь так себе, помятый больно… — Худая до изнеможения рука показалась из бархатных складок, вцепилась в рассохшийся край форточки и распахнула ее до предела. — Ночью спать нужно, а ты все бродишь где-то.
От напряжения я почти уже не чувствовал тела, просто парил над полом, изнемогая от неясного чувства опасности. Тетка продолжала оценивающе рассматривать меня, пепел собирался на кончике тлеющей сигареты.