— Не умничай, — Генрих прищурил глаза в ответ на ехидный вопрос адъютанта. — Вот дослужишься до начальника, води жену к себе на обед сколько хочешь. А пока сиди и отвечай на звонки.
После этого он намеренно громко поцеловал меня в губы и проводил меня до двери приёмной.
Теперь всё, что от меня требовалось, так это отправиться в близлежащий парк и «подкормить птиц» крошками и корками, оставшимися от ланча. «Кормёжка птиц» была самой простой частью операции: после того, как я выбрасывала корки на траву, всегда на одном и том же месте, я шла к ближайшей урне и выбрасывала «пустой» бумажный пакет из-под хлеба. Ровно через минуту он выуживался вместе с остальным мусором сотрудником парка — одним из связных моего мужа, который позже доставлял паспорта, сложенные на дне, очередной семье. А дальше всё — свобода. Они могли в открытую идти на вокзал и покупать билеты, не боясь ареста. С выездным штампом СД дорога из Германии была открыта, и они могли ехать так далеко, как хотели. Я видела эти семьи только на фотографиях, но всегда молилась, чтобы они беспрепятственно доехали до своего нового дома в новой стране, пока мы оставались, чтобы помочь тем, кто ещё нуждался в нашей помощи.
— Я думаю бросить балет.
Генрих оторвался от газеты, которую читал и нахмурил брови.
— Почему? Что случилось?
Я уже давно пыталась завести с ним этот разговор, но только сегодня наконец-то решилась, впервые проснувшись и почувствовав полную уверенность, что поступаю правильно. Да и солнечное субботнее утро как нельзя лучше подходило для того, чтобы объявить мужу о своём решении.
— Ну, во-первых, театр отнимает слишком много времени от нашей «работы». Иногда у меня не получается встретиться с кем-то из твоих связных, или же я не успеваю зайти к тебе в офис, а все эти промедления чреваты лишними проблемами для тех семей. Ты же понимаешь, что и сами они, и те, кто их прячут, жизнью рискуют каждую минуту; для них время — это всё.
Генрих медленно кивнул с задумчивым выражением на лице, но ничего не сказал.
— А во-вторых… — Во-вторых, Гретхен постепенно превращала мою жизнь в ад, но про это я решила промолчать. В первый день, когда я вернулась в театр после моего ареста, она поймала меня в одном из длинных коридоров и, видит Бог, она была в самой настоящей ярости.
— Ты хоть знаешь, что я из-за тебя чуть в тюрьму не попала, грязная ты жидовка?!
— Понятия не имею, о чем ты. Дай пройти.
— Ещё как имеешь! Ты знаешь, что гестапо притащили меня в тюрьму, и что группенфюрер Кальтенбруннер меня минут двадцать отчитывал за мои так называемые «ложные» обвинения?! Ложные?! Он мне и слова не давал вставить! Что ты такого, паршивая ты жидовка, сделала, чтобы заставить его поверить тебе? Ноги раздвинула?