— Пусть он в таком случае позвонит своему начальнику Гейдриху и попросит его перестать расстреливать невинных людей, — тихо сказал Норберт, подбирая с пола свой походный вещмешок, но затем быстро добавил, — Прости, я не хотел этого говорить. Не нужно тебе о таком слышать.
— Мне же не пять лет, Норберт. Я прекрасно знаю, что происходит вокруг.
— Нет, не знаешь, Аннализа. — Он покачал головой, и я увидела его морщины меж бровей более отчётливо. — Ты и понятия не имеешь.
Мы сидели за столиком у бара, и он рассказывал мне о своей жизни в армии, о своих новых друзьях и о том, как служба оказалась совсем не тем, что он себе представлял.
— Да мы почти ничего и не делаем целый день, просто ходим туда-сюда с ружьями, и всё. Ну какая это армия? — Норберт усмехнулся. — А самое смешное, что мы охраняем евреев в гетто, чтобы они не разбежались. А куда им, интересно, бежать? Обратно в Германию? В этом столько же смысла, сколько в том, чтобы охранять овец в поле с пулемётом, как будто они в один прекрасный день возьмут и нападут на тебя! Некоторые из них настолько измождены, что едва ходят до работы и обратно, так что какие уж тут могут быть разговоры о побеге или тем более восстании.
Норберт помолчал какое-то время, а затем улыбнулся, вспомнив что-то.
— Знаешь, я там одному мальчишке хлеб и молоко тайком ношу, а он делится им со своей матерью и маленькой сестрёнкой. Его зовут Мойше, ему всего девять, но он смышлёный не по годам! Когда я был в его возрасте, меня ничего, кроме того, чтобы погонять мяч с друзьями, не интересовало. Детям теперь приходится так быстро расти.
Я взяла его руку в свою. Я так хотела вернуть того другого, беззаботного Норберта, каким он был до фронта. Я хотела стереть из его памяти все те ужасы, что ему уже пришлось пережить.
— Ты мне писал, что у тебя там много друзей? — Я решила сменить тему, чтобы отвлечь его от его невесёлых мыслей. — Они хорошие ребята?
— Да, очень хорошие. Мы все очень дружны. Когда мы только стояли под Варшавой, они мне стали как братья. Я знал, что любой из них готов был отдать жизнь, прикрывая меня, и я бы сделал то же ради них, — Норберт ответил с задумчивым видом, но затем наклонился ближе и проговорил едва слышно, — вот только если бы они узнали, что я — еврей, то повесили бы меня на первом же дереве, и глазом не моргнули.
— В таком случае тебе очень повезло, что ты выглядишь, как образцовый ариец. — Я попыталась пошутить, но вышло как-то грустно.
— Как и тебе. — Норберт взял обе мои руки в свои. — Я так по тебе соскучился. По маме и папе тоже. И по моему приятелю Мило. Я так жалею, что не ценил этого всего, когда мы жили в нашем старом доме в Берлине. Я бы всё отдал, чтобы только вернуть всё назад.