— Прочь! — выкрикиваю я, и они ненадолго замирают.
А потом я вижу хищный оскал беззубого рта на одной из их безликих голов-болванок. Пячусь к столу и хватаюсь за первое, что попадает под руку: нож для бумаг. Слепо размахиваю перед собой, режу воздух. И лишь немного погодя понимаю, что снова поддалась панике и позволила страхам одержать победу. Нужно время, чтобы прийти в себя.
Я озираюсь по сторонам в поисках письма: нужно еще раз прочесть, попытаться разобрать больше слов, понять, кто такая «Она». У Артура нет ни братьев, ни сестер, его мать, как и моя, давно в могиле.
Письма нигде нет. Падаю на колени, шарю вокруг, но оно словно сквозь землю провалилось. Понимаю, что как никогда близка к очередному приступу паники, но все еще хватаюсь за надежду. У Артура была другая женщина? Я не люблю его, и сейчас мне нет до этого дела, но извращенному любопытству это невдомек: оно жужжит раскаленной осой где-то у виска и требует размотать этот клубок.
В какой-то момент мой взгляд падает на камин: огонь почти потух, ведь я не потрудилась положить в него поленьев. И все же даже тех жидких языков пламени достаточно, чтобы превратить мои надежды в ничто. Из паники меня швыряет в апатию, и я с безразличием наблюдаю, как пергамент чернеет и рассыпается поверх поленьев. Теперь о том, что было написано среди вытертых строк, знает разве что Огненный странник.
И он зачем-то делится со мной объедками своего пира. Я замечаю клочок обугленной со всех сторон бумаги. Подползаю ближе, вытаскиваю его как раз в тот момент, когда язык огня уже собирается слизать с него последние слова. Должно быть больно, но единственное, что я чувствую — легкое покалывание в кончиках пальцев. Пламя гаснет, а вместе с ним гаснет лампа. Несусь к окну и в скудном свете луны считываю с заветного клочка всего несколько слов:
— «Я знаю, что ты ее любишь…»
Что за чушь? Логвар не любит никого, кроме войны и короны. Может быть речь об одной из этих «женщин»?
— Ты знаешь, что нет, — говорит приятный женский голос из-за моей спины.
Медленно поворачиваюсь, потому что спальня вдруг начинает расшатываться из стороны в сторону, грозя превратить меня в камешек, который вот-вот начнет кататься от стены к стене, как в той идиотской игрушке, которую подарил мне отец.
Она стоит прямо позади меня — и это обескураживает, выталкивает из моей груди сдавленный крик.
Это… я? Мокрая, покрытая инеем, но все же определенно я. Кончики волос превратились в колючие иглы сосулек и плавно, словно живут своей жизнью, раскачиваются из стороны в сторону. На ресницах застыли крохотные, словно искры, льдинки, губы словно покрыты черничным соком — такие же неестественно синие, сухие и растрескавшиеся.