хозяин, и что
он все время бродит поблизости от нее и наблюдает за нею, вдруг ей показалась на стене смутная большая тень и опять исчезла, чтобы появиться через минуту в другом месте, и ей стало казаться, что она знает этого человека, и она все старалась не думать о нем; в ней установилось какое-то тихое спасительное равновесие, которое она сама неосознанно поддерживала; ей нравилось и нужно было такое состояние; она не могла припомнить, кто
он, в чем-то он был похож и на бывшего ненавистного мужа, но это был не он, да и вообще в доме никого не было, она это знала. И, однако, никак не могла избавиться от ощущения присутствия постороннего, кого-то враждебного и совершенно чужого; ей казалось, что
он непрерывно и упорно наблюдает за нею, иногда даже подходит и садится рядом, и ей было тяжко от этого; стискивая зубы, она отворачивалась к стене и вдруг опять начинала чувствовать:
он идет, медленно, неумолимо, идет и глядит, идет словно сразу со всех сторон, и тогда она решила, что это нехорошо и нужно думать о чем-нибудь другом, потому что в жизни все равно ничего не прощается, ни одной малости. И вот перед нею опять был старый русский город, в котором она родилась и выросла, промозглая осень сорок первого года, недельные бомбежки, развалины, неприбранные, разбухшие трупы по сторонам дороги, толпы немецких солдат, хмельных от успеха, и ночи, ночи, ночи, полные страха и обреченности, облавы, ругань с матерью — недалекой женщиной, знавшей толк в одежде и ничего не понимавшей в происходящем. Но это было слишком тяжело, ей хотелось уйти еще дальше, куда-нибудь в детство, когда были тонкие, крысиные косички (кстати, она каким-то ощущением только их и помнила).
— Господи, что же это, зачем? — прошептала она почти бессознательно, потому что никак не могла отвязаться от темного, удушающего, он опять появился и глядел на нее остановившимися глазами, и она почувствовала покорность и безразличие, и, как только почувствовала это безразличие, он исчез, и у нее мелькнула слабая мысль о том, что все еще пройдет, и она дождется сына, и вовсе не так уж и плохо ей, было и похуже, но проходило. Будет совсем несправедливо, если она не дождется сына; самое главное — думать о чем-нибудь хорошем, и чай, кажется, закипел, нужно достать заварку, молока-то все равно нет. Но теперь она боялась вставать с удобного стула; теперь только этот стул был реальностью, надежной и твердой, а весь остальной дом принадлежал только ему; все ходит и ходит чего-то и глядит, то с одного места, то с другого, а ей трудно за ним уследить; вот возьму и забуду, и пусть