Усилием воли Головин остановил себя — этого не нужно было вспоминать сейчас. К чему? Ничего ведь общего с этой неожиданной смертью. Он взглянул на то, что от нее осталось. Не уберег, сказал он себе, не уберег, все могло быть иначе… Чуть-чуть внимания, и все могло быть иначе.
Не отрываясь Головин смотрел на Архипову, и опять перед ним была осенняя Висла, и в ушах стоял ночной рев Балтийского моря, по берегу которого они метались в поисках лодки после побега из концлагеря; очевидно, умершие все похожи друг на друга. Их было тогда пятеро, и трое, обессилев, остались среди ржавой осенней тьмы; они умирали на глазах, один за другим, едва успев хлебнуть неласкового соленого ветра.
Головин сел, опять встал, в окнах был один ветер, и сам он был один на весь этот холодный, промороженный насквозь мир, и еще пустота большой холодной комнаты, и неподвижность длинного прикрытого простыней тела. Нужно, пожалуй, растопить плиту, позвать людей, сын приедет, а ее уже нет.
Он встал, большой и бессильный сейчас, и уставился в чистый, выскобленный пол, его пугала неумолимость собственной мысли, он вспоминал то, чего не хотел. Он зачем-то долго смотрел на обшарпанный обметок веника в углу, на вымытую, аккуратно расставленную посуду на полке, на прикрытую чистой салфеткой тарелку с хлебом. Это она прикрыла, сказал он себе с пугающим равнодушием и подумал, что сам он почему-то спокоен, невероятно спокоен, словно это не близкий человек умер, а случилось нечто совершенно обычное, будничное.
Головин прислушался, к нему словно вернулся пропавший слух: кто-то пел низким страстным голосом; он медленно оглядел комнату, осторожно ступая, прошел за перегородку и, в недоумении остановившись перед репродуктором, слушая, никак ничего не мог понять. Очевидно, передача местного радио — странная, больная песня:
У девушки с острова Пасхи
Съели любовника тигры.
Ах, съели любовника,
Злого чиновника,
Тигры
В саду
Под бананом!
Никогда не слышал он песни непонятнее и глупее, нужно было выключить, но он дослушал до конца и только потом вынул вилку из штепселя.
Девушка стала мамашей,
И тигры давно облысели…
Какая-то чепуха, он, кажется, повторял назойливый мотив, он судорожно сжал кулаки, стиснул виски и почувствовал под руками частые глухие толчки крови.
— Какая чушь, — с внезапным отвращением прошептал он. — Вот чушь! Тигры не могут лысеть, черт бы вас побрал, как же они могут лысеть?
А потом он отупело сидел на кровати и никак не мог заставить себя подняться, и все ему казалось, что это не он, а кто-то другой, далекий, старый, отвратительно беспомощный.