— Ну еще бы, где же вам еще жить, как не в Москве? Это уж нам, сиволапым…
— Брось, Саша, я же серьезно говорю. Для таланта важен не местный колорит, не отдельно взятая область жизни, а концентрированный дух эпохи. Где сильнее всего кипение умов, борьба течений? Ты же не станешь отрицать, что не здесь, среди лесорубов.
— Ну чего ты споришь, Саша, — вмешалась Ирина, — ведь Павел Андреевич больше нас знает.
— Я, я, — рассердился Александр. — Я об этом и думать не хочу; мое дело простое. Какое мне до этого вообще дело?
— В самом деле, расходился, — остановила Ирина его, стараясь смягчить разговор. — К чему такое ребячество? Мне, например, и не представляется, как бы я жила без того же князя Болконского, без Наташи, да ты же и сам читаешь запоем.
— Так, Ирина, умница, — Косачев легонько сжал смуглую кисть девушки. — Вы оба по-своему правы, только ты зря, Сашка, фрондишь. Знаете, от гениальной книги остаются образы, судьбы, страсти, они как бы начинают жить в тебе самом, начинают мучить тебя. Ты смеешься, плачешь, у тебя все на дыбы становится, ты и хочешь противиться, да не можешь — той силе правды, что есть у гения. А просто талантливая вещь оставляет всего лишь приятные ощущения, проходит время, и все это расплывается и забывается. Я к тому об этом говорю, что гениальное нужно всем, в том числе и любому рабочему. От гениального у каждого в жизни перемены есть.
Все время чувствуя на себе темные глаза Ирины, Александр уже почти не слушал Косачева, у него появилось и все крепло твердое убеждение, что пришел он не зря, Ирина ждала этого; внешне она, как всегда, та же, ровна и спокойна, и даже чересчур спокойна, но когда она глядела на него, в глазах у нее невольно теплилось ожидание; он давно не был с ней вот так близко и безошибочно чувствовал в ней какие-то перемены, ему казалось, что она и разговаривает и держится иначе, чем раньше; наверное, это еще оттого, что у него мать умерла недавно, Ирина сама без матери выросла и теперь жалеет его; хорошо бы попросту походить с ней где-нибудь, побыть совершенно одним, без этого надоедливого москвича. Прорвало его сегодня, так и сыплет; кажется, и умный человек, а понять не может, что никому здесь сейчас не нужна его трескотня, другой бы давно догадался и вышел куда-нибудь. А может, как раз он и не хочет этого?
С какой-то неожиданно сильной, почти болезненной неприязнью и к самому Косачеву и к его явному желанию быть интересным и своим здесь, Александр аккуратно положил вилку, медленно отодвинулся от стола, так же медленно достал папиросы, закурил, Ирина встала и принесла из другой комнаты тяжелую чугунную пепельницу; Александр с трудом удержался, чтобы не перехватить мелькнувшую перед ним узкую знакомую руку…