— Есть… Конечно, есть!
— А ты не ори, Гордей, не надо, как можно с собственным здоровьем шутить? Осколочками, дорогой мой, живешь и доволен, а не маловато ли? Для жизни-то человеческой?
Невозмутимо сидя в уголке на кушетке, хозяйка разглаживала скатерть пухлыми пальцами, спокойно и дружелюбно поглядывая на расходившихся мужчин; она уже привыкла, когда встречались эти двое, так бывало всегда.
Головин оглянулся, отыскивая взглядом фуражку, и Дерибасов, взяв его за плечи, удерживал на месте.
— Нет, Трофим, ты от меня не уйдешь, — говорил он с пьяным упорством.
— Ну, конечно, разрешения буду просить…
— И попросишь, Трофим, попросишь.
Уже навеселе, не отрывая глаз друг от друга, они молчали. Дерибасов, вдруг забыв, о чем хотел сказать еще, и ворочая глазами, тяжело дышал прямо в лицо Головину.
— Пей, — предложил он расстроенно. — Чего мы с тобой сцепились?
— Не хочу, пусти меня, хватит.
Головин поморщился, движением плеч освободился от рук Дерибасова и, отдыхая, сел свободнее, навалился на спинку стула. Если подумать, спорить ему с Гордеем в самом деле нечего, нельзя насильно заставить делать человека то, чего он не хочет. А если и заставишь — толку мало, пусть будет банно-прачечный комбинат. Черт с ним, иногда ведь надо и помыться человеку, тоже полезное дело. И хватит пить.
К столу подошла Евгения Матвеевна, потерлась добротным подбородком о затылок мужа, просительно улыбнулась Головину:
— Ну, что вы надулись? Ах, мужчины, мужчины — петухи. Жизни и на хорошее не хватает, к чему же скандалы? Чаю, Трофим?
— Пожалуйста, Женя, да заварки не жалейте, покрепче.
Головин покосился на хозяина, проходил первый хмель, и настроение стало лучше; пожалуй, зря он обидел человека.
Дерибасов глядел в сторону, сбычив морщинистую толстую шею, и Головин, наклонив голову, долго наблюдал за ним.
— Смотри, переломишь, — нарушил он, наконец, тягостное и неловкое молчание.
— Чего?
— Шею, говорю, переломишь.
— Не сносить тебе головы, Трофим, — шумно, с видимым облегчением вздохнул Дерибасов. — Ну зачем тебе, скажи, опять эта возня? Уж эти горячие головы, все им чего-то надо! Тебе ведь пятьдесят скоро, пора, друг дорогой, остепениться, — добрея и как-то еще больше размякая, он махнул рукой. — А может, и прав ты. Гаранин — мужик дельный, он им мозги вправит. Если бы он был тогда, может, и со мной такого не получилось… А ты помнишь Светлякова? Ох, какой удивительный самодур… Секретарь обкома — курам потеха. Помнишь, тридцатипятилетие Советской власти в области праздновали? Приказал писателям в один месяц написать, напечатать и пустить в продажу роман о достижениях в области. Роздал под подписку тому главу, тому две. И написали ведь, сволочи! А как оленей на вертолетах привозили детей катать?