Да что тебе говорить, ты сам знаешь. Может, по-твоему, я и глуп, Трофим, я тебе одно скажу. Все твои благие порывы никому не нужны, тебя ведь везде в верхах этаким чудаком считают. Но это пока ты план даешь, — поднял он вверх толстый, словно срезанный наполовину палец. — Задень какого-нибудь бюрократа посерьезнее, он тебе мигом другое прозвище подберет. Все эти законы, постановления и забота о природе — чушь, никому этого не нужно. Теперь привыкли одним моментом жить, взяли пожирней — и дальше. Это все оттого, что мы земельную ренту упразднили, определенного хозяина ни земле, ни воде нет. Все хозяева, а человеческая природа, дорогой мой, куцая вещь, она, как вошь, незряча.
— Вот и надо начинать, раз даже ты понимаешь, а то ведь говорить нас много, надо дело делать, — сказал Головин, в неожиданном порыве расположения придвигаясь ближе к Дерибасову, и тот, сбившись с мысли, помолчал соображая.
— Начни, начни, — сказал он, наконец, морщась, и, возвращаясь к тому, о чем говорили значительно раньше, добавил: — Книгу списали в убытки, так и сгнила на складах, олени тоже подохли в пути… Нет, брат, дела необычайные и таинственные. Только вот непонятно мне, почему ты только сейчас спохватился? Светлякова, дай бог памяти, лет восемь как убрали.
— Семь, товарищи, семь, — уточнила Евгения Матвеевна.
— Да, кажется, семь. Скажи, Трофим, главным инженером у тебя по-прежнему тот самый, Почкин, кажется?
— Ты его знаешь?
— Ну, как же… Он тогда был самым яростным твоим противником. Терпение у тебя адское, чего ты с ним до сих пор вожжаешься? — искренне удивился Дерибасов.
И вдруг умолк.
— Трофим…
— А?
— Ты что, не слушаешь?
— Нет, почему же… слушаю, я все отлично, товарищи, слышу и вижу, — он перевел взгляд с Евгении Матвеевны на Дерибасова. — Я просто старался подсчитать убыток… от таких людей он должен быть огромным, цифра с длинным хвостом нулей. Корни у них цепкие, у этих праведников в кавычках, сразу не выкорчуешь, а ведь надо, Гордей; живешь и все сильнее чувствуешь — надо, — он вздохнул, потянулся к бутылке. — По последней, что ли, Гордей? Давай помиримся, бросай свою прачечную и подавайся ко мне в тайгу, я тебе какую-нибудь подходящую должность найду. Вместе подумаем.
Дерибасов с неожиданной добротой отозвался:
— Знаешь, Трофим, ты хороший мужик, а все-таки язва. Усядется у тебя в кишках без всякого разрешения и посасывает.
— Нет, Гордей, ты себя еще плохо знаешь, — сказал Головин устало. — Если уж тебе так надо, то знай: я таким, как ты, иногда завидую. Прав я или нет, но ты всегда прав, ты, друг, та самая золотая середина, ни с одной стороны к тебе не подступишься. Такая удобная, инертная масса. Пожалуй, и она нужна, что-то такое для окраски, разнообразия.