Афоня равнодушно выслушал, махнул рукой:
— Дурак твой Эйнштейн, может, он и все миллионы высчитал, а дошел он до того, чтобы в бабе киловатты подсчитать? А от этого на земле все несчастья.
— Эйнштейн — великий физик, Афоня, — засмеялся Анищенко. — Это его так называемая «полная энергия, связанная с массой покоя».
— Ну и что? Подумаешь, «великий», «энергия»! Ты меня не пугай, я и помудренее слова знаю. Великий… А я, может, великий лесоруб! Писатель великий, да ученый, да еще какая оса — ногу задерет повыше, а ей сейчас — бух! — премию в сто тысяч! Смотрел в кино, знаю. Небось никто не скажет: великий землекоп! Или там слесарь… Грамотные! Если грамотный, валяй в Москву, чего тебе здесь делать? Все теперь грамотные, оттого и хлеба вволю не стало. Пахать да сеять некому, все в разные физики ударились.
— Не туда гнешь, Афоня.
— Туда! — Афоня упрямо выставил подбородок. — Я — великий, вон он, он… ну и ты немножко. — Афоня оглядел Косачева. — И тот, кто землю пашет. Не будь нас, все бы они подохли, великие ваши.
— Понадобится, он твою работу сделает, а ты…
— Жилка слаба, моя работа вечная, на ней земля стоит. Топором махать — не бумаги строчить. Будь я главный, всех бы заставил на земле работать.
— А ты к Раскладушкину обратись, он тебя в Антарктиду президентом назначит. Там свободно пока, а пингвины народ такой — проголосуют, по Фомке, друг дорогой, и шляпа.
— Соглашайся, Афоня, — сказал Шамотько. — Опережу. Бачишь, чем пахнет? Во! Президент! Будут у тебя дети-пингвины и жинка-пингвинка. Они желтые или черные? — простодушно щурясь, спросил он у Александра.
К обеду все наговорились и надоели друг другу, кое-кто устроился подремать, и Александр, засыпая, слышал, как шуршит за бортом вода и низко и часто постукивает мотор катера.
— Тише вы, — бухнул у него над самым ухом Шамотько. — Сцепились, як собаки. И ты, Афонь, кончай баланду, я тебе новых строгих предупреждений направлять не буду, за шиворот да за борт, там и трепись.
Остаток дня и ночи прошли в сравнительном спокойствии, ночевали у подножия невысокой каменистой сопки, и все на барже еще спали, и вода едва-едва начинала различаться и таинственно зеленеть, когда капитан поднял команду и опять застучал мотор катера; скоро отвалили и пошли дальше, над рекой светлело, и, судя по безветрию, день опять обещал быть погожим, как и вчера.
9
Головин поднялся из душного кубрика, его разбудил шумно дышавший на соседней койке Кочегаров — раньше Головину никогда не приходилось слышать такого виртуозного храпа.
Выбравшись на нос, Головин поежился, встречный ветер был холодноват, гул дизелей катера возвращался отчетливым эхом от прибрежных скал. Он вчера не успел побриться и теперь время от времени, присматриваясь к сумрачным берегам, недовольно потирал жесткий подбородок.