— Понимаешь, интересно, — сказал он. — Знаю, что ты меня в авантюру втянул, и знаю, что это никому не нужно, а не могу бросить. Нелепица. Думаю, еще немного, и кончу эту возню, посмеюсь над собой вволю. Да я ведь не даю себе распуститься, — сказал он с простоватым и хитрым выражением в лице, — как у меня чуть-чуть поднакопится, я тут же все соберу и сожгу.
— То есть как это — сожжете?
— На огне, разумеется, в плите, но я люблю сверху, чтобы видеть.
— Зачем же вы тогда пишете? — спросил Косачев, не скрывая своего изумления. — Это же бессмысленно, сизифов труд по собственному желанию? Уж лучше бы все это собирать, а потом и отдать кому-нибудь.
Не отвечая, Васильев присел у плиты, на которой что-то кипело, прикурил от огонька, жмурясь.
— Все это так, Павел Андреевич, — сказал он, — но стоит ли об этом? Огорода я не держу, как другие, семьи у меня нет, охотиться я не люблю, раз в два года, да и то только в самых кровавых настроениях, когда терпеть больше нельзя. Значит, времени свободного масса остается, отсюда и тоска, вот и пишу. А потом и сжигаю, все закономерно, никому ведь не нужно то, чем человек от безделья занимается. Конечно, можно было бы и тебе отдать, да я не хочу этого и никогда не сделаю.
— Ну, до свидания, Иван Павлович, — сказал Косачев растерянно. — Заходите при случае…
— Погоди, — остановил его Васильев. — Ты мне скажи по-честному: у тебя бывает вот такое настроение, когда тебе надо хотя бы на охоту пойти? — он остановился против Косачева, внимательно, с легкой иронией всматриваясь тому в лицо, словно отыскивая подтверждение не своим словам, а чему-то неизмеримо более важному, и, не найдя ничего, с некоторым усилием встряхнулся, отпуская Косачева. — Ну ладно, иди, тебе еще рано, ты до таких вещей потом дойдешь. Или дойдешь, или нет — одно из двух. Помнишь: «И мальчики кровавые в глазах…» Это тот случай, когда нужно идти на охоту. Кстати, и ты можешь заглядывать почаще, как-никак я у себя дома, а ты на квартире у директора, мне не с руки туда заходить.
Проводив Косачева, он долго не мог преодолеть какое-то неприятное чувство от встречи с ним, и больше всего от себя, от того, как он говорил и что говорил слишком много, словно наизнанку старался вывернуться, и все от того же тщеславия, от нелепой гордыни показать себя. А надо бы уже привыкнуть, отрезать раз и навсегда «от» и «до» и жить как нравится, как привык жить. Выйдя покурить во двор, он так и сидел с незажженной цигаркой, не замечая ни комаров, ни криков соседских ребятишек, которые, несмотря на поздний час, никак не могли угомониться и вели какую-то шумную и долгую игру.