— Тебе помочь? — спросил Васильев. — Давай что-нибудь сделаю.
— Ничего не надо, сиди отдыхай, — весело сказал Александр; он принес миску с огурцами, стараясь не шуметь, осторожно вытягивая больную ногу, опустился на стул и стал чистить селедку, и по комнате пошел пряный, приятный запах.
Александр, не поднимая головы, спросил:
— Слышал, Павлыч, кета пошла вчера… Говорят, Раскладушкин сорок три штуки привез, хочет балык делать. Нам бы тоже с тобой на зиму не помешало бы, нога у меня, видишь, уже действует.
— Можно, — сказал Васильев, — в самом деле, что-то мы с тобой обленились. Надо завтра вечером сеть починить, я ее с год не просматривал. Коптильню надо наладить, корья припасти.
— Да я помогу, — сказал Александр, ставя на стол дымящуюся, рассыпчатую картошку. — Вместе будем делать, знаешь, я от безделья опух. Хорошо, ребята не забывают. Вчера всей бригадой завалились с работы, дров наготовили, воды натаскали, Афоня хотел коллективно стирку затеять, — Александр засмеялся. — Пришлось отговаривать, я тетке Ульяне отдаю стирать, банщице.
Нескладный, в накинутом на нижнюю рубашку пиджаке, он придвинул к себе тарелку, у него был хороший аппетит, и он ел много и долго, не замечая доброго взгляда Васильева, затем о чем-то задумался, и Васильев сказал себе, что вот такие простые и по-детски ясные лица бывают у людей, когда они остаются наедине, и ему было хорошо от этой мысли; он неловко повернулся, толкнул ногой стул, и Александр, встряхиваясь, с полувопросительным, полунасмешливым выражением лица попросил дать ему закурить махорки.
— Прости, Павлыч, — сказал он затем. — Мы вот здесь о рыбе говорили, а я стихи недавно прочитал, забыл автора. Не то башкирский, не то татарский поэт, пишет о человеке, который шагает по звездам, и они похрустывают под его ногами, как галька. Правда, здорово?
— Правда, — согласился Васильев.
— Каждому своя дорога определена, ну и топай себе на здоровье.
— Учиться тебе надо, Сашка.
— Может быть, и надо, я сейчас не о том. Косачев говорил, что ты пишешь что-то такое… правда?
— Не знаю, разговор этот нестоящий. Так, баловство. — Помолчав, Васильев отчего-то оживился и спросил: — Помнишь, я тебе о своей жизни поведал, так сказать? Тогда мне все равно было, а потом я чуть язык себе не вырвал, я же до сих пор помню твои глаза. А я к тебе привязался, еще к мальцу, мне хотелось счастливой жизни для тебя, Сашка. После увидел, что опасаться мне нечего, но тут началось другое. Ты понимал меня, старался что-то сделать… и жалел.
— Брось, Павлыч, с чего это жалеть тебя?