— Хватили, Трофим Иванович, — послышалось из глубины зала, и Головин по голосу узнал длинного Федьку-матроса. — У нас рукавицами никак не обеспечат, а вы — на сто лет! Об этом пусть Иисус Христос со своими апостолами размышляет.
— Радио нет на четырнадцатом!
— А столовой? Одинокому человеку поесть негде.
— Кончай! Не скулите! Вопрос особый. И верно, кому-то надо начинать.
— Это же интересно! Тебе бы, Федька, только нюнить.
— Человек дело говорит…
Вслушиваясь в хлесткие и беспорядочные выкрики, Александр расстегнул ворот рубашки: в помещении было душно, хотя окна были открыты и по залу время от времени прогуливались ветерки. Пожалуй, нужно было бы и самому что-то сказать, ну хотя бы то, что жизнь и через сто лет не кончается, да и что такое сто лет? И Мишка посматривает на него довольно выразительно; дело тут, конечно, не в столетиях, а в том, что между Головиным и Кузнецовым идет своя борьба, и Головин, несомненно, прав, вот об этом и нужно сказать; он, готовясь и стараясь задавить в себе неизвестно почему подступившую неуверенность, стал слушать, что говорит, навалившись на трибуну и вскинув темный кулак над головой, один из рабочих, но в тот самый момент, когда темный кулак опустился и оратор, покашливая, отошел от трибуны, появился главный инженер; чуть опередив Александра, он еще в дверях энергично поднял руку и сказал:
— Председатель, прошу слова!
В президиуме зашевелились, Головин приподнял голову, но остался сидеть с тем же выражением лица, только придал ему ожидательное, слегка ироническое выражение, словно хотел этим сказать, что он заранее знает все, о чем будет сейчас сказано, и сам он сидит и слушает лишь по обязанности. Он вдруг понял, почему прошел по залу шорох и говорок, почему до сих пор он и сам нет-нет да и чувствовал беспокойство, словно потерял привычную и дорогую вещь. Несколько раз он даже похлопал по карманам; портсигар был при нем, автоматическая ручка тоже, но беспокойство не проходило, и вот при появлении главного инженера все стало на свои места. Собрание без Почкина? Как же можно, никак этого нельзя, чтобы без Вениамина Петровича, это его стихия — председательствование, речи, непрерывные реплики… Не успел он появиться и взяться за края трибуны, выставив острые локти, как и ему самому, вероятно, и многим другим показалось, что собрание вот именно теперь только начинается.
У Вениамина Петровича ко лбу прилип завиток волос; извинившись за опоздание, он быстро оглядел зал, встретился с пристальным взглядом Ирины и, отметив про себя выжидающую тишину, понял, что до этого говорили о нем; он слегка покосился на президиум; за день он устал, только час назад удалось ликвидировать неожиданно вспыхнувший на дальних лесосеках пожар, о котором он не имел возможности сообщить даже по телефону. А перед этим он провел осмотр машин на центральном участке, были бесконечные разговоры, а здесь, несомненно, выдвигаются проекты, отвлекающие от главного дела, подумал он, здесь ожесточенные дебаты и на все лады склоняется его имя. Нет, Головин не тот человек, не ему стоять во главе современного производства, слишком для этого странен и лохмат, и сколько ты с ним ни живи плечо в плечо, никогда не будешь знать, что ему взбредет в голову в следующую минуту. Вторично окинув зал глазами, теперь уже более сдержанно и спокойно, он почувствовал мгновенное замешательство, ему вдруг захотелось махнуть рукой, отойти от трибуны, пусть бы делали что хотели и как хотели, но это была всего лишь минутная слабость.