— Знакомая картина, помню похожие ночки в сорок первом, — сказал Васильев. — Все горит кругом, земля и небо, не знаешь, куда деться. Что-то мне последнее время война вспоминается, стар, что ли, становлюсь?
— Газеты много читаешь.
— Ты, Сашка, судишь по-детски, не обижайся, еще молочко на губах, хоть под Ивана Великого и вымахал, а война всего лишь притихла, просто затаилась.
— Ну что ты, Павлыч. При данном соотношении сил… Ведь это же смешно.
Васильев неодобрительно покачал головой, и было непонятно, то ли это к зареву относится, то ли к словам Александра.
— Мелочь, смешно! Сколько уже такие настроения стоили нам, Сашка. Драка-то всегда и начинается с какой-нибудь мелочи. Но сама эта мелочь лишь повод, Сашка, начать именно большую драку. Не знаю, как ты, а я все время об этом думаю. А вообще-то человек удивительно непонятное животное. Нет, ты послушай, послушай, — сказал Васильев, морщась от высокого, почти бабьего голоса очнувшегося Раскладушкина. — Он выражает свое недовольство, венец творенья, а ты его спроси, отчего его разбирает? Да плевать ему на все войны и генеральные штабы, от него просто баба сбежала. Вот вся его идея, и орет.
— Перестань, Павлыч, — сказал Александр. — Ты же сам своим словам не веришь, нельзя же так. Подожди, куда ты?
— Досыпать, — ответил Васильев, не оглядываясь, и уже рассвет чувствовался в небе, потому что он угадывался даже в стороне, противоположной зареву.
2
Днями было спокойно, но с каждым вечером тревожное озарение на западе расползалось все шире, с верховьев доходили слухи о том, что пал уже охватил очень большую территорию и для его ликвидации вызваны войсковые части, и ветер с той стороны все время усиливался; из Северогорска пришла телеграмма, в которой предписывалось выделить для борьбы с огнем необходимое количество рабочих; Головин созвал совещание, на котором утвердили штаб по борьбе с огнем во главе с Почкиным; позабыв о разногласиях, уткнув головы в карту, Головин с главным инженером и с парторгом долго обсуждали создавшееся положение. Было решено приостановить валку; сто пятьдесят рабочих отозвали с лесосек, и шесть бригад, по двадцать пять человек, ушли на другой день в тайгу бить просеки. Одну из них увел Васильев, которого назначили бригадиром. Он было хотел что-то сказать, взглянув на Головина, но тот, хмурясь, рассматривал карту и ни на кого не обращал внимания; и Васильев, пожав плечами, вышел из конторы; он не заметил, как Глушко поднял голову и проводил его внимательным взглядом. Потом парторг видел из окна, как Васильев остановился недалеко от крыльца, постоял минуты две и размашисто зашагал к месту, где собирались рабочие; к полудню бригады были в тайге, далеко от поселка, в назначенных местах; забелели палатки, кто-то куда-то шел, и делалось много беспорядочного и непонятного, как вообще в трудных случаях в жизни; то вдруг выяснилось, что нет топоров и лопат, а то вообще бригады оказывались совершенно не в тех местах, где им необходимо было быть, и порядок восстанавливался медленно и не сразу; только после обеда зарокотали пилы, широкие просеки, которые должны были преградить путь огню, стали разрезать тайгу, и Головин с частью технических работников, делавших затесы, медленно двигались от бригады к бригаде; просекой нужно было прорезать почти сорок километров — от подножия Арак-Убустских сопок до Игрень-реки; и Головин, стараясь не потерять из виду геодезиста-техника, то и дело приподнимал сетку накомарника с лица и всматривался; он почти беспрерывно курил и высчитывал, что на километр нужно не меньше двадцати человек, пятьдесят метров на человека, и если не будет дождя, думал он, придется приостановить все работы, и трелевку, и вывозку, и всех рабочих переключить на борьбу с огнем; вот тебе и план, думал он, в который уже раз подтверждается правильность его мыслей, ведь можно было сделать все заранее, основательно и не спеша, без ущерба для производства, а вот теперь приходилось рвать и метать на скорую руку. А сколько погибнет леса!