— Невежа… Хорошая шутка помогает жить, бороться и любить. На лучше докури, тоже мне жених.
— Ладно… Давай.
Васильев выключил пилу, отступил назад, не упуская из виду падающей, с коротким треском ломавшей подрост лиственницы; она была недопилена и разрывала пень пополам, выворачивая часть корней, удар о землю был тяжел, и Васильев ощутил его ногами и, с трудом подняв затекшую руку, отер грязное лицо рукавом, посмотрел вверх, на низкие и густые тучи. «Не успеть», — подумал он с тяжелым отупением и, волоча пилу по земле, направился к следующему дереву; начинала сказываться усталость, он работал почти уже неделю без сна и отдыха, черт знает что, подумал он, встретив лихорадочный взгляд Косачева, который тоже едва волочил ноги и шел, спотыкаясь, вилка в руках словно вдесятеро утяжелилась, и он, переходя от дерева к дереву, не нес ее, как обычно, на плече, а тащил следом; они в три пилы били просеку; чуть глубже много людей рыло канаву, но Васильев относился к этому с неодобрением; если просека не удержит, то канава и подавно не поможет, а люди отстанут от рук. Было бы самое лучшее дать встречный огонь, да из-за ветра это было нельзя сделать.
Следующее дерево попалось толстое, в два обхвата, и с гнилой сердцевиной. Вытолкнув языком окурок и придавив его, Васильев сплюнул горькую от табака слюну, подрезал слегка лиственницу, внимательно наблюдая, как из-под цепи летит струя желтовато-бурых сырых опилок, и стал валить, чувствуя, как пружинит дерево от ветра. Не отрываясь от пилы, он оглянулся, и Косачев, у которого от усталости ствол лиственницы был в сизом мареве, мутнел, расплывался в глазах, сильнее приналег на вилку, думая, что пора было бы хоть пообедать, а то ведь от слабости и совсем упадешь, и в глазах все от этого дергается, мельтешит.
Не выключая пилы, Васильев переступил удобнее, в то же время в одно мгновение охватывая наметанным взглядом и место, куда должна была лечь лиственница, и затянутое дымными тучами небо, и Косачева, и траву, и деревья, и мелькавших между ними людей.
— О-о-о! — закричал, почти простонал Косачев, не чувствуя уже ни вилки, ни собственного тела и багровея от натуги. — Береги-ись!
Васильев разогнулся, вздохнул с облегчением и не спеша отошел, не упуская из виду вершины падающего дерева. Выросла же громадина, могла так зажать пилу, что и сам черт бы ее не вытащил.
Лиственница рухнула, ее комель был чуть ниже человеческого роста, с сырым, большим дуплом.
— Хороша, дура, — сказал Косачев и попросил: — Перекурим, Павлыч, сил больше нет.
Васильев стоял у очередного дерева, устало оглядывал его с вершины до земли, нужно было спешить, иначе не успеть; он подумал, что силы уже не те и, наверное, близка старость, даже годом или двумя раньше он как-то крепче был, все-таки пятьдесят восемь скоро.