— Что это было? — спросил он, с трудом приходя в себя, и Галинка поцеловала его в губы.
— Ты становишься мужчиной, Сашка, ну какой же ты смешной… Да не смотри ты так, господи, глаза-то, что у волка, горят.
Она выпроводила его под утро и перед этим, полуодетая, хлопотала у плиты, и он все мешал ей, и она его шутливо отталкивала.
— Господи, ненасытный, — говорила она, — садись лучше поешь, а то не успеешь до работы. Да перестань ты, Сашка, в самом деле, оставь что-нибудь на другой раз.
Она смеялась, дразнила его, и он ушел от нее неохотно, и весь день в нем жило ощущение прошедшей ночи, он то и дело глядел на часы, а под конец едва не заснул в углу гаража, где шоферы и трактористы сошлись покурить.
Приглядываясь к нему, Шамотько в конце концов не выдержал:
— Что ты сегодня, будто Христос, тихонький? Думаешь, в трактористах лучше будет? Одна бисова душа — бензин да грязь. Туточки, по крайней мере, хоть быстрота, а там — тьфу! И чего тебе вздумалось соглашаться? Шоферскому делу изменил, смотри ты, обиделся… Велика беда, покричали на него. На то оно и начальство, чтобы нашего брата прорабатывать. За что же им тогда деньги будут платить? Тебе-то хоть поделом досталось, а мне как-то штраф ни за что закатил инженер. Ты что, сегодня закончить думаешь? — спросил он, указывая на разобранный мотор, и Александр молча кивнул, думая о том, что скоро конец работы, вечер, и жалея Шамотько за его непрестанные заботы о заработке, за нудные разговоры о семье, о том, чтобы как-нибудь не поругаться с начальством, и, самое главное, что Шамотько никогда не узнает того, что он узнал; он ведь о женщинах говорит всегда недовольно, как о чем-то неприятном, приевшемся, но теперь-то Александр знает, что это не так.
Он вышел на улицу, глубже натянув от ветра фуражку; перед гаражом машины размесили землю совершенно в грязь, опять сыпался дождь, и небо было низкое и тяжелое. «Здорово-то как», — подумал он, радуясь и дождю, и грязи, и себе, и только неожиданная мысль о матери смутила его.
13
Осень наступила незаметно, вначале чуть зажелкли осины, березы, стала сохнуть необобранная ягода, и дни были теперь короче, и дожди пошли затяжные и частые. Уже кончался осенний ход кеты, у рыбацких избушек мокли тяжелые жерди с юколой, дымили коптильни. В тайге была своя жизнь, в ее глухомань теперь не каждый день проникало низкое солнце. На дремучих озерах откармливались перед отлетом хлопотливые стаи уток, сторожких гусей и лебедей; тут же бесшумно, стараясь не замочить лап, кружили лисы, и по ночам иногда в прибрежных зарослях раздавался отчаянный крик, хлопанье крыльев, хруст, и тысячи птиц, торопясь, наталкиваясь друг на друга, с шелестом отплывали от берегов — в лунные ночи они казались издали крупной рябью.