— Слушай, Сашка…
— Я давно слушаю.
Васильев выдвинул ящик стола, порылся в нем, достал толстый конверт и протянул Александру; стараясь догадаться, тот взвесил его на ладони.
— Дело принимает неожиданный оборот, кажется. Можно вскрывать?
— Сберкнижка… Еще одно чудачество деда, Сашка, вскрывай.
Разорвав толстый, грубый конверт, Александр повертел сберкнижку; он развернул ее и недоуменно поднял голову, сберкнижка была на его имя.
— Там пять тысяч…
— Что это значит, Павлыч?
— Ровным счетом ничего. Просто думал, что ты поступишь в институт, твоей матери приходилось туго, на глазах баба таяла, а я много зарабатывал. Куда мне?
Взяв сберкнижку двумя пальцами, он подержал ее на весу и бросил на стол.
— Теперь ты больше меня зарабатываешь, — сказал он, отходя к окну.
Александр глядел ему в спину и не знал, что сказать; третьего дня выпал первый снежок, и проем окна казался просторнее и чище, и недавно выбеленные стены комнаты были с синеватым, холодным отливом; Александр вспомнил, как неумело разводил известь и как сначала ничего не получалось, пришлось просить Афоню, который раньше работал маляром. И Галинке ничего не сказал, хотя она обижалась, что он долго не приходил, ему просто не хотелось, чтобы старик возвращался из больницы в заплеванную конуру; нужно было видеть глаза Васильева, ту боль, что проглянула в них и почти сразу исчезла, когда он, переступив порог, огляделся и скупо уронил «спасибо». Александр тогда словно прикоснулся к чему-то недозволенному, а теперь еще эта сберкнижка, не слишком ли? Туда не ходи, этого не трогай, и вообще, какое им всем дело до его отношений с Галинкой?! Ну хорошо, спрашивал он себя, для матери он по-прежнему ребенок, понятно, она и про институт каждый день песню заводит с утра пораньше. «Я тебя в люди тянула, а ты баранкой от мира загородился, на Гальку свою не надышишься…» Хоть из дому беги. И Павлыч туда же… завел лазаря, мужчина ведь, должен бы иначе смотреть. Тоже стоит, отвернулся. Кто его просил… благодетель какой.
Как бы читая его мысли, Васильев глухо спросил:
— Сердишься?
— Ну, Павлыч, чего же на тебя сердиться, ты ведь мне добра хочешь.
— Дурак, ты лучше пойми…
— Не надо, Павлыч, нам с тобой цапаться. Мы и без того один другого понимаем.
— Ну, хорошо… Не надо, не будем, — отозвался Васильев, по-прежнему стоя к Александру спиной и глядя в окно, и Александру захотелось выругаться; шевеля носком сапога, он подумал, что начинает сказываться усталость тяжелого дня — машину давно на ремонт ставить надо, и только упорство заставляло трактор двигаться, новая работа требовала особой сноровки, и вдобавок отношения с Галинкой совсем запутались; поселковые кумушки глубокомысленно покачивали головами, ребята подшучивали, и мать понимающе вздыхала, тяжело кашляла по ночам; оттого и дома почти перестал ночевать, а встречаясь с Ириной, молча кивал и торопливо проходил мимо, избегая ее пристального, ждущего взгляда; где уж тут заметить, что Головин, если это правда, стал бывать в их доме чаще.