— Сопляк! Пить не умеешь — не берись!
Баян пустил петуха и смолк, кто-то среди полнейшей тишины одобрительно вздохнул:
— Как она его… а?
На глаза Ирины мучительно наворачивались слезы; скрывая их, она повернулась к рассерженно шумевшему у двери Афоне Холостяку и увидела, как Александр, пошатываясь, бросился к выходу, перед ним поспешно, со смехом расступились, и Галинка, бледная и решительная, повернулась к баянисту:
— Что замолчал, Васенька? Сыграй повеселей какую, где наша не пропадала!
И Александр, с порога услышав ее голос, оглянулся, ему хотелось сказать что-нибудь обидное и злое, ему было стыдно, и лица людей плыли, мешались; он выскочил за дверь, ненавидя себя, Афоню и особенно ее, он даже по имени сейчас не мог ее назвать, выбирая для нее самые последние ругательства, которые приходили в голову; он шел, спотыкаясь, и, когда огни поселка кончились, ему стало легче, его уже не преследовала мысль, что на него смотрят изо всех окон, а потом настроение у него совсем переменилось; попадая в сугроб, он начинал озадаченно ощупывать его руками и все смеялся над собой за неловкость. Нет, теперь я буду идти только прямо, говорил он себе, и не мог, опять куда-нибудь попадал, и опять смеялся, все вокруг казалось непривычным, и он поневоле таращил глаза. Все было голубое: и мерцание снега, и ледяное, в крупных звездах небо, и вдруг ставшая ровной на диво и податливой дорога. Что за дьявол?
Теперь он брел наугад, лицо горело, без шапки и рукавиц было жарко, в голове бродил хмель — пожалуй, он впервые был так пьян. Чертов Афоня уговорил отметить получку, нужно было сразу домой идти.
Поселок давно остался позади, по сторонам тайга, кажется, елки, наверное, это центральная дорога, а там кто знает, куда он забрел, ноги-то совсем не туда норовят, даже не остановишься. Вот чудеса-то! Хочешь сюда, а они тебя обратно тянут, надо как-то сладить с ними. А Галинка, сука, за что обидела? Теперь по поселку не пройдешь, каждый будет пальцем показывать.
Покачнувшись, он мягко опустился на дорогу, прижался к накатанной тверди щекой и засмеялся. Ну вот тебе и мороз, подумал он успокоенно, тут мороз, а там что-то есть, слышно, подает голос, наверное, разные червячки, букашки. Сквозь белое, сонное оцепенение донесся и человеческий голос, и Александр попытался приподнять голову.
— Вставай же, вставай, — опять услышал он. — Замерзнешь… Вставай, Сашка!
Кажется, это был голос Афони.
— Ты чего притопал? А, испугался. Не бойся, деньги целы, сам ведь отдал для сохранности, — отмахнулся Александр, силясь похлопать по карману, ему показалось, что он сказал это громко и внятно, но он лишь подумал об этом, и ему опять стало мерещиться нечто несуразное, все сразу: и сопка в цветущем багульнике, словно в тумане, и стадо оленей, и корячка с ребенком, и какая-то речка, и лицо матери, странное, слепое, с закрытыми глазами. Он подумал, что она сама еще не проснулась, а уже пришла будить на работу.