— Садись, Архипов. Доброе утро.
— Здравствуйте. О чем здесь разговаривать, это мое дело — увольняться или нет. Закон есть.
— А ты не злись, раздражение — плохой советчик. — Головин кивнул на стул, помедлил и повторил: — Не злись, не надо, ты на моих глазах вырос, я тебе не враг, Саша. Садись, давай поговорим серьезно. Что за спешка? Просто не узнаю тебя.
Александр сел и подумал, что вот так наедине они никогда раньше не виделись, хотя последнее время Головин явно искал сближения. И оттого, что накопившаяся между ними неприязнь давала себя знать, Александр не мог и не хотел быть с ним откровенным. И все доводы молча отметал и был от этого похож на ощетинившегося волчонка, и Головин про себя обрадовался телефонному звонку; он взял трубку и, ни на минуту не забывая об Александре, намеренно затягивая, долго говорил с диспетчером о лесовозах и о том, как лучше, на его взгляд, организовать смены шоферов.
Густая, плотная изморозь на окнах стушевывала резкий контраст между простоватыми стенами кабинета с отбитой кое-где штукатуркой и мягкой резной мебелью орехового дерева. Александр подивился этой обстановке, попытался разобраться в каком-то сложном графике на стене, но в это время Головин, закончив разговор, закурил, придвинул коробку по столу ближе к Александру, и тот, прежде чем взять папиросу, помедлил.
— Я тебя понимаю, Саша, пойми и ты меня, — сказал Головин, возвращаясь к прерванному разговору. — Государство, конечно, не пострадает, и сам ты отлично понимаешь, что суть в другом. Меня интересует твоя жизнь. Ты, верно, заметил — я ищу откровенного разговора, ты все время избегаешь… Почему?
— Да ведь это совсем другое, Трофим Иванович.
— Опять же почему?
Александр отвел глаза в сторону.
Топилась печь, в комнате становилось теплее, и внутренние рамы начинали оттаивать, по стеклам пошли потеки.
В какой-то момент Александру стало неловко перед сидящим напротив большеголовым спокойным человеком: чем, собственно, Головин виноват перед ним? Чего они не поделили с ним — человеком старше его, истоптавшим в жизни вдвое больше сапог, видевшим и знавшим тоже вдвое больше? И все же, подчиняясь безотчетному чувству протеста против вмешательства в его жизнь и еще чему-то более сложному, Александр не удержался:
— А вы мне пока не отчим, чтобы допрашивать, Трофим Иванович, — сказал он и, взглянув в лицо Головину, отвернулся; в глазах у Головина мелькнуло явное огорчение, на лице появилась скупая, понимающая усмешка. Некоторое время он сидел не шевелясь, и у него в вислых плечах и руках, тяжело опущенных на стол, чувствовалась усталость; подняв голову и с холодным любопытством взглянув на Александра, он встал, крепко растирая подбородок, прошелся по половице.