— Сиди… Говорить будем, раз так, по-мужски говорить будем, Сашка, нам торопиться не стоит, разговор-то у нас с тобой важный.
Он отошел к окну и стоял теперь к Александру спиной и, пристально рассматривая морозный рисунок на стекле, казалось, совершенно забыл о своих словах. В проталинку на стекле виднелась часть улицы, над заваленными снегом крышами поселка были дымы, у пекарни девушки в ватниках сгружали с машины кирпич. Трактор волок пучок бревен, а бежавшие следом мальчишки пристраивались прокатиться; тракторист, высовываясь из кабины, грозил им большим темным кулаком. Привычная, как хлеб, картина.
Когда он впервые приехал сюда, ничего этого не было. Ему тогда только что сровнялось тридцать, а здесь была непролазная глухомань. Он вспомнил разговор в обкоме, ему, инженеру-энергетику, показали карту огромного северного края. Шел третий год войны, и сам он только что оправился после тяжелого ранения. Но война была войной, а жизнь жизнью, страна не могла ждать, нужно было осваивать эту северную землю, и Головин навсегда запомнил секретаря обкома — инвалида без руки, сжигаемого скоротечной чахоткой. Когда он отрывался от карты, Головин старался глядеть в сторону: немощное, обессиленное болезнью тело и неукротимая страсть в глубоко запавших, точно обугленных глазах. Если он и колебался тогда, сомневаясь в своих силах, то недолго. Исхудалый, длинный, как карандаш, палец секретаря обкома ползал по карте, по изгибам Игрень-реки, рассекающей весь этот обширный гористый край. Лес, лес, лес, промышленным стройкам нужен был лес, основные запасы которого сосредоточивались в верхнем и среднем течении реки.
«Примерно где-нибудь здесь», — указал секретарь обкома и, подняв глаза от карты, внимательно посмотрел на Головина, которому вдруг стало не по себе. Это почувствовал и секретарь и негромко, растягивая слова, слегка картавя, посоветовал не брать пока семьи. А через месяц Головин высадил с баржи первую сотню рабочих в тайге на диком, необжитом месте; густой свет костров дробился среди деревьев, обступивших палатки, а утром рухнула первая лиственница; слабые не выдерживали, бросали работу, уходили, отсиживались по глухим местам, их отыскивали, судили, возвращали назад, заставляли рубить тайгу; шла война, и права на жалость не оставалось даже у самого народа.
Александр докурил папиросу, не нарушая молчания, достал другую и, глубоко затягиваясь, стряхивая пепел в чугунную пепельницу, пытался понять и обдумать происходящее, насильно приучить себя к мысли о неизбежном; мать всегда была только ему принадлежащей собственностью, и неосознанное чувство собственника продолжало жить в нем и теперь, но сейчас в нем появилось и все больше росло чувство неуверенности; он давно стал взрослым человеком, и то, что он раньше пропускал без внимания, как-то укрупнилось и стало резче, и ему больше всего хотелось встать и уйти, но этого сделать было нельзя.