Женю сразу отправили на передовую. Ей дали коня, и в седельной сумке было достаточно медикаментов и перевязочных материалов. Две подводы с санитарами и фельдшерами от второго полка следовали за ней. И все равно у девушки замирало сердце при звуках атаки, колотилось где-то в горле, но коня она направляла твердой рукой.
Вести с передовой приходили с ранеными бойцами. Поначалу и тех, и других было немного, но французы смогли собраться с силами и стали все резче и отчаяннее отбрасывать позиции русских. Только через пять дней их остановил сильнейший ливень, из-за которого поле боя развезло, и они стали гибнуть не от пуль, а увязая в грязи.
Этьен забывался, помогая в госпитале, изредка засыпал на два-три часа, а потом наново перетягивал ноги и кидался помогать, чем мог. И все бросал взгляды в сторону передовой, высматривая Костю.
Женя насмотрелась всякого. Атака была долгой, бой тяжелым, а тыл оставался все дальше и дальше. И только на седьмые сутки пришли вести о том, что войска отступают и бой прекращается. Женя была далеко от тыла, далеко от подвод, с которыми отправила последних раненых. Она сама была ранена в плечо, но не сильно. Рану ей перевязал один из фельдшеров двое суток назад. В седельной сумке было пусто, лошадь уже устала пугаться. Рана горела и воспалилась, и княжна была совсем одна. Нужно было вернуться в расположение полка, но Женя не знала, как это сделать. Просто дала лошади напиться из ручья, не замаранного кровью и порохом, и потом отпустила поводья, дав ей волю, чтобы вернуться домой благодаря лошадиному чутью и памяти. Сама Ева была истощена и измождена, и, пока состояние позволяло, старалась пить больше воды, пока фляга не опустела, а сама девушка, склонившись на шею коня, не потеряла сознание.
Заканчивались сутки с того момента, как с поля боя вернулись все уцелевшие полки и подводы с ранеными. Младшего врача не было. Все понимали, что из-за этого Михайловский общается со всеми исключительно криком, а Катенька тайком утирает слезы.
Этьен продолжал помогать, чем мог, и уже чисто механически бросал взгляды на лес, за которым остались поля боя. Ранним утром, когда солнце еще не показалось над макушками деревьев, но уже освещало все вокруг, француз вышел из лазарета за водой, глянул на лес и хотел идти дальше, но внимание его привлекло движение.
– Господь всемогущий, быть не может, – прошептал он и, бросив ведро и трость, бросился к коню, приволакивая ногу, ловя на руки бесчувственное, едва живое тело.
Потом ему рассказывали, что Женевьеву он донес до палатки лазарета на руках, но он этого не помнил. Как только та оказалась на операционном столе, Этьен упал в обморок от болевого шока.