— А что это вы за них извиняетесь? — пожал я плечами.
— Потому что в какой-то степени несу за них ответственность. Впрочем, как и вы.
— Помилуйте! Я-то с красными флагами не ходил и сатрапов не обличал…
— А кто подарил портрет августейшего семейства какому-то африканскому колдуну?
Я вдруг почувствовал, что у меня поднимаются волосы.
— Не может быть…
— Ну, не только из-за этого. Но представьте себе, что в один прекрасный для Африки день этот ваш колдун, платонически влюбленный в крошку Анастасию, вздумал произвести над фото несколько пассов… Образования у него, конечно, никакого, но стихийная сила совершенно дикая. И этот… — Яков Вильгельмович сделал отводящий знак, — ну, как его? Его еще свои же пролетарии на митинге кулаками забили…
— Уринсон, что ли?
— Не знаю никакого Уринсона. Свердлов, вот. Idem Гаухман. Он и распорядился, а Ульянов распоряжение подтвердил — и попробовал бы он не подтвердить…
— Яков Вильгельмович, — сказал я, — это же какой-то бред. Это для салона, для молодых болванов, каковым был ваш покорный слуга в те добрые времена…
— И для выживших из ума стариков, — ехидно подхватил Яков Вильгельмович. — Вы подумайте лучше, почему из-за вас ОГПУ две сотни христианских душ загубило?
Целый заговор сочинили, ночей не спали… Ну, теперь-то у них дело широко пойдет.
— Вы не поверите, — сказал я, — но я все равно ничего не понимаю.
Яков Вильгельмович, сколько я его помню, был тихим ласковым старичком в таком возрасте, когда о летах уже и не спрашивают. Его можно было встретить решительно на всех поэтических вечерах и сборищах, строжайше засекреченных масонских собраниях, на кораблях хлыстов и скопческих радениях, на советах розенкрейцеров, в буддистском дацане, на собраниях оккультистов самого дрянного пошиба, в келье Распутина и даже на афинских ночах рано созревших гимназистов. Всегда он был тих, вежлив — и, несмотря на высокий рост и прямую спину, как бы незаметен. И вдруг…
— Не понимаете? — взвизгнул Яков Вильгельмович на манер давешнего чекиста. -
А кто ману написал про золотого дракона? Кто Слово произнес?!
— Помилуйте! — снова сказал я. — Это же совершенно хрестоматийный образ…
— Значит, вы действительно ничего не понимаете, — Яков Вильгельмович встал и, подойдя к камину, снял с полки фарфоровую собачку: беленькую, с черными пятнами вокруг глаз. — Ты представляешь? — обратился он к ней. — Все твердо знают, что Николай Степанович достиг по крайней мере предпоследней степени посвящения, вьются вокруг него, убивают, выкупают, прячут — а он ни сном ни духом. Своего рода талант… Видимо, придется вас, милейший, по-настоящему убить. Ибо таковая игноранция, как говаривал покойный Петр Алексеевич, едино смертию бысть наказуема…