Промедление смерти (Петроград, 1921, август)
— Гумилев, поэт, на выход!
— Нет здесь поэта Гумилева, — сказал я, вставая с нар и закрывая Библию. — Здесь есть поручик Гумилев. Прощайте, господа. Помолитесь за меня, — и я протянул книгу редковолосому юноше в студенческой тужурке.
— Руки-то за спину прими, — негромко скомандовал конвойный, вологодской наружности мужичок, окопная вошь, не пожелавшая умереть в окопе. Он не брился так давно, что вполне мог считать себя бородатым.
В коридоре нас потеснили к стене двое чекистов, тащивших под локти человека с черным мешком на голове. Один из чекистов был женщиной. Впрочем, чему удивляться, если дочь адмирала Рейснера пошла по матросикам? И эта, должно быть, какая-то озверевшая инженю из альманаха «Сопли в сиропе». Я проводил их взглядом. Было в этой новой русской тройке такое, что заставляло провожать ее взглядом.
Очень дико выглядят женщины в коже и мужчины в галифе без сапог…
Я тоже был в галифе без сапог.
— Счастливый ты, барин, — сказал мне в спину конвойный.
— Отчего так?
— Уйму деньжищ за тебя отвалили… сказать — не поверишь…
— Что ты мелешь?
— Истиный Бог!
— А как же это ты, верующий, безбожникам служишь?
— Несть власти, аще не от Бога, — извернулся конвойный. Был он редкозуб и мягок, как аксолотль. — Не о том речь, барин. Что же ты за человек такой дорогой? Сам видел — государственного банка ящики… Ты вот что, ты меня-то запомни, я тебе худого не делал и не желал вовсе. Может, пригожусь…
— Ладно, служивый. Может, и пригодишься.
Из-за угла вдруг возник чекист неожиданно пожилой, в костюме-тройке и толстых очках в железной оправе, с модной у них козлиной эспаньолкой, которая позже стала известна как ленинская бородка. Он уставился на конвойного, и я почувствовал, что сейчас что-то произойдет. Конвойный за моей спиной громко икнул.
— Ты! — завизжал чекист. — Тетерев злоебаный! Мешок где, говно зеленое? Мешок где?!!
— Да я… да вот… — и конвойный понес какую-то чушь о вобле и сухарях. Несколько секунд чекист слушал его внимательно.
— Ты знаешь, что с тобой теперь товарищ Агранов сделает? — сказал он вдруг очень тихо, и конвойный упал. Чекист пнул его в бок, плюнул и, часто дыша, но уже явно успокаиваясь, пожаловался мне.
— Вот такие и погубят революцию… Ладно, теперь уже не исправишь. Идемте, Николай Степанович, вас ждут.
И мы пошли — в раскрытую дверь, к фыркающему автомобилю «рено». Когда-то в нем ездили порядочные люди, а теперь…
Я увидел, кто в нем ездит теперь, и ахнул от изумления.
— В сущности, вы уже три дня как мертвы. По всему городу вывешены расстрельные списки. Вы идете номером тридцатым. Гумилев Николай Степанович, тридцати трех лет, бывший дворянин, филолог, поэт, член коллегии издательства «Всемирной литературы», беспартийный, бывший офицер. Участник Петроградской Боевой организации, активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности… Извините за стиль.