— Так вот ты кто… — и зачем-то зашарил по карманам. — А я думал — и вправду, Николай. С того света…
— Вот и ошиблись, товарищ красный безбожник. И сейчас ошибаетесь, и тогда ошибались. Семнадцать лет тому. Я — тот самый, подлинный. Живой. И ты, Владимир — тот самый. И, чтобы ты знал: ничего существенного не произошло в ночь с тридцать первого марта на первое апреля достославного тринадцатого года. С которым любят все сравнивать, чтобы уяснить, каковы же ваши достижения.
Он, сгорбившись, пошел к окну. Остановился. Уставился на что-то за стеклом.
Мне вдруг показалось, что он сейчас сделает что-то дикое, резкое, безумное: высадит окно и закричит, или бросится на меня, или…
— У меня папиросы кончились, — сказал он, не оборачиваясь. — Хотел сбегать, а тут ты…
— Будешь "Житан"?
— Давай… Так что значит — ошибался?
— Володя, — сказал я проникновенно. — Не верти вола, как вы тут выражаетесь. Договор подписывал? Подписывал. Кровью? Кровью. На семнадцать лет? На семнадцать. Срок выходит? Выходит…
— Кто ты? Откуда ты все это знаешь?
— Бурлюк проболтался. Кстати, самое подходящее имя для беса — Бурлюк. Что-то в этом есть гоголевское. Впрочем, Брик — тоже неплохое имя. Для беса. Пацюк, Басаврюк, Бурлюк, Брик…
— Николай, прошу тебя, не верь сплетникам… Эта сопля Кирсанов…
— Не имею сомнительной чести знать.
— Ну и не стоит… Так что Бурлюк? Расскажи.
И я рассказал — красочно, со всеми подробностями — как великий насмешник и редкий негодяй Давид Бурлюк ради Дня дурака решил разыграть юного поэта.
Был нанят спившийся актер-трагик. Было немного фосфора, немного серы, много кокаина. Был, наконец, мальчишка, страшно талантливый, страшно мнительный, страшно неуверенный в себе. Неимоверно честолюбивый.
Сознающий свою слабость в сравнении с вершителями дум тех лет… и одновременно — ощущающий тонким нервом, что они ему в подметки не годятся, никто они против него и ничто… В обмен на душу мальчишке была обещана мировая поэтическая слава — в течение семнадцати долгих-долгих лет. А потом, когда срок истечет…
— Но ведь есть, есть, есть слава! — кричал он, бегая по комнате. — Ты не можешь этого отрицать! А ты мертвый! И стихи твои мертвые! Изысканный жираф! Брабантские манжеты! Царица Содома!
— Я, конечно, не претендую на титул "живее всех живых", — сказал я, пуская колечко, — но все же некоторым образом…
— Вот именно, что некоторым! Образом! Образом — вдумайся в это! Образом! Ты навсегда останешься поэтом для недоучившихся гимназистов!
— Пусть так. Но — заметь — гимназистов, а не рабфаковцев. Рабфак. Американцев приводит в телячий восторг это слово. Однако, Володя, я зашел не за этим…