Подвал заволновался. К моему удивлению, даже среди обреченных нашлись горячие приверженцы вождей и революционного единства с народом в жизни и в смерти. Воистину, трагедию создают не единичные безумцы, а массовое безумие. Я чувствовал власть Машины над этими людьми. Не понимал суть этой стадности, но до реального озноба испытывал ледяной аркан на собственной шее и щупальца смерти на своих плечах. Они подчиняли, они давили, принуждали повиноваться. Они жаждали выпить мою жизнь, мою кровь. Они даже почти лишали меня страха.
Я в ужасе попятился, а Доран вдруг воспрянул и громко, чтобы перекрыть начавшуюся от этих воплей всеобщую духоподъемную истерику, с высоты своего роста на весь подвал объявил на ломаном беррийском:
– Я священник! Я готов дать кровь к Присяге каждому, кто пожелает!
Зашевелилась наша стража, позвали старшего пристава, под локти выхватили из общего ряда Дорана, стали в спешке переписывать какие-то документы.
– Радуйся, святоша, – шипели с разных сторон. – При твоей жизни мы служили тебе и твоему богу, теперь ты послужишь нам и нашим идеям!..
И тут мне стало по-настоящему страшно и темно. Хотел ли Доран тоже мученичества, или пошел на поводу моих рассказов о заклятьях? Так или иначе, я подвиг его выступить вперед и сунуться под падающий нож раньше меня. Я был обуреваем страшными, раздирающими изнутри чувствами. Не смел, не имел права подставлять вместо себя других, неопытных, даже не принадлежащих братству. И очень хотел выжить в этой кровавой бездне, пожирающей всех. А еще я по-настоящему не верил, что дело в некромантской крови – уж слишком было бы просто. Наверняка именно это кто-нибудь уже попробовал. Не могло быть, чтобы за несколько лет Машине под нож не положили хотя бы одного некроманта. Возможно, я и сам мог бы попроситься вперед. Но я ведь не предлагал действовать именно так.
Помню, когда дошла моя очередь подставлять цирюльнику затылок и воротник, меня била дрожь. В бритье мне отказали, сказали, так сойдет. Холодные ножницы, бесцеремонно касаясь, прошлись по моим волосам и рубашке. Сюртук оставили пока, но сказали, его портить не будут, все равно потом придется снять и пожертвовать палачу и его помощникам как плату за труды.
Помню, что на стуле у цирюльника меня охватило странное оцепенение пополам с осознанием невозможности бороться. Я был готов отказаться от надежды найти все-таки выход из безвыходного положения. Резко вывел меня из состояния покорности судьбе вороний голос майора, изрыгающий проклятья и брань. Барон или маркиза, маркиза или барон, спорили беррийские комиссары, и я догадался, что упавшая в обморок женщина тоже была аристократкой, и им с майором предложили выбор – присягнуть на крови друг друга, но фон Боцце, вместо согласия или отказа, вдруг и внезапно разрушил на недолгое время магию безволия и смерти вспышкой гнева и бранных слов. Сопротивляться было все же можно. У каждого своя магия. Каждый должен делать, что умеет и что может, пока он дышит.