Нет, только не молчание, только не эта грёбанная тишина, порождающая во мне догадки, которые теперь рушились, словно карточные дома, каждый раз как только она начинала говорить. Всё, на что я был сейчас способен, так это обнять её в ответ, надеясь, что это хоть как-то сможет её успокоить. Мы походили на двух космонавтов, вцепившихся в скафандры друг в друга, застывших в предрассветном густом сумраке упавшего на землю космоса и электрических звёзд, пробивающихся сквозь пелену туманностей.
— Если я… — очередная попытка оборвалось многоточием. — Если я влюблюсь в тебя, на этом моя жизнь будет окончена, и я умру, — ни одна из самых смелых моих догадок не закончила бы эту мысль подобным образом.
— Звучит так, как если бы какая-нибудь злая ведьма наложила на тебя страшное заклятье, — смахнул я с её щеки вновь выкатившую слезу.
— Так и есть! — разрыдалась она в полном опустошающем отчаянье. — За всё приходится платить свою цену: хочешь быть счастливым — сперва пересеки ад, хочешь любить — будь готовым потерять что-то, что стоило бы того! — заикалась она, давясь потоками слёз.
— Но это универсальная постоянная. Всеобщий закон баланса во вселенной. Однако жить, прячась в собственной скорлупе, — это и не жить вовсе. Жалкое существование, лишённое многообразия красок и эмоций. Но ты плачешь сейчас не потому, что внезапно осознала эту истину, не так ли? — И она кивнула, не поднимая взгляда. — Ты уже давно сделала свой выбор, — уже не вопрос, но ещё один утвердительный кивок. И только сейчас я увидел то, что стоял вовсе не на снегу, это был её бесшумно сброшенный белый флаг.
— Нет! — хлестнула третья пощёчина, стоило мне вновь приблизиться к её блестящим от слёз губам. — Пожалуйста, нет. Дай мне время…
— Боже, Эли на что?! Твои правила оказались более жестокими, чем мои. Я не понимаю ни их, ни тебя, заточившей меня в своём оскорбительном безразличии — индеферонс! так высокомерно звучащем на французском, и так безжалостно равнодушно на немецком. — И я опять сдаюсь, расцепляя кольцо наших рук.
— Нет! — с неистовой силой и болью, не размыкая влажных губ, вдавилась она в мой рот подобием поцелуя, то ли желая найти убежища, спрятавшись в спасительной тишине, то ли желая заставить меня подавиться недавно произнесёнными словами. — Ты… я должна объяснить… — и вновь истерика и слёзы сплетаются воедино.
— Не знаю, чем заслужил такое очевидное отвращение…
— Нет! — Я начинаю ненавидеть звуки этого слова. — Это не ты отвратителен, это я! Это я. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — ухватив меня за ворот и притянув вниз, стала она целовать моё лицо и губы, лихорадочно повторяя это одно слово — «bitte», отчего оно вовсе потеряло смысл, наполнившись горечью «bitter». Именно такими и были на вкус её короткие поцелуи: удивительная смесь горького алкоголя и сладкого миндаля, точно ликёр «Аморетто». Но мне было мало этих мизерных рюмок, и я перехватил инициативу. — Штэфан, пожалуйста, — оторвавшись от моих губ, она опять о чём-то горестно взмолилась. — Дай мне ещё немного времени.