— У меня тоже не осталось сил сопротивляться себе, — вжавшись своими губами в её, наши мысли взорвались в оглушительном снежном взрыве, опустившемся на головы невесомой тишиной. Молчанием. Тем самым, только в котором мы и умели говорить. Мне не стоило слышать её мыслей. На секунду мне показалось, что Эли и вовсе обратилась в мраморную статую: неподвижную, твёрдую, лишённую каких бы ни было эмоций.
— Нет, — перекосившись в маске отвращения, отстранилась она и попятилась назад. — Нет! — второй пощёчиной хлестнуло всё то же слово.
Поток разгорячённых речей бурлящим гейзером бешено рвался из меня наружу: «Я искренне не понимаю твоего чёртового отношения: ты держишь мою ладонь, вжимаешься в плечо, оправдываясь то ли холодной погодой, то ли желанием быть услышанной, когда намерено тихо произносишь свои «трэжоли», словно мои уши растут там, где по всем биологическим показателям должно находиться сердце. Я позволил тебе играть с собой. Сдал собственный разум в твоё тоталитарное подчинение, сделал из собственных мыслей театр марионеток. Какие ещё формы рабства были бы угодны твоей имперской натуре? «Нет» — это не пощёчина, а презренный плевок. Словно я был прокажённым попрошайкой на бульваре Пале, сидящем где-то между Дворцом Правосудия и замком Консьержери, одетый в лохмотья, сидящей в грязи. Каждый вечер, чтобы насладиться теплом летнего заката, играющего на водной ряби реки ослепительно яркими золотыми бликами солнца, похожими на мазки красок Ван Гога (попадись ему в руки не кисти, а эти огненные лучи), ты направлялась к набережной Сены, проходя мимо обесчещенного человека, ни разу не протянув тому милостыни. Лишь брезгливо отводила нос в сторону своей тучной нелепо разодетой пышногрудой компаньонки, заливаясь звонким смехом, который и был для меня той самой милостыней, ради которой я прозябал в грязи на бульваре Пале… где-то между Дворцом Правосудия и замком Консьержери…» — агонически кричало моё сердце. На самом же деле, похлопав по воздуху, там, где совсем недавно было её плечо, я выдавил мучительное «ладно» и просто пошёл по аллее вперёд.
— Штэфан! — невнятно донесся до меня её крик, словно я шагал по дну океана. — Штэфан! — послышался хруст снега под бегущими ногами, а потом она вцепилась в моё пальто так, как если бы мы не виделись полжизни, и теперь она до боли была обрадована нашей встречей. Но стоило мне взглянуть на её залитое слезами, зарёванное, припухшее лицо, из предыдущего предложения тотчас же выпало слово «если». — Если я, если… — пыталась она вымолвить что-то, но снова и снова захлёбывалась слезами истерики.