Потому-то князь Мирослав первым узнал про курчавого мальчика, великолепно выдержавшего экзамен в Царскосельском Лицее, который впоследствии и научил князя выражаться по современному красиво, составив для него целые ряды синонимов, даже потрудившись зарифмовать их для более легкого запоминания. Про балду Александр Сергеевич сгоряча, конечно, написал, но с кем не бывает…
Князь же Мирослав действительно старался и продолжал стараться уже целый век выражаться современным русским языком, но природа-мать его брала свое, и князь временами все же вставлял архаизмы, особенно, когда нервничал… Но кабы не память многовековая, то не спел бы под гусельки Мирослав Сашеньке песнь о Вещем Олеге, пусть не шибко складно вышло, зато правдиво, а рифму поэт сам подогнал — не всем же, право, с ямбами да хореями на короткой ноге быть.
Ой, отвлеклись на времена дремучие, прошлое столетие, и про вторую причину закрытых окон позабыли. Ненависть к иноверному выражалась у княжеской четы в нежелании видеть римско-католическую коллегию, которая уже аж три четверти века портила внутренние убранства некогда великого дома да вид из окна предводителю петербургской нечисти… Ох, лучше б подле Никольского поселились князья Кровавые… Нет, не кладбища, а собора, под колокольный звон бы засыпали… Но это все были мечты странные, несбыточные, а действительность была суровая, непоправимая…
Но от этой действительности хоть занавеситься можно было, а другая глаза резала да сердце разрывала материнское. И причиной тому стал другой Сашенька, шаставший в их дом ночь за ночью на правах гостя. Хоть и холодное княжеское сердце было, но любить за пятнадцать лет материнства все же чуток научилось. Хотя поначалу княгиня Мария свято верила, что позабыла светлое чувство за почти два столетия своего замужества. Считала, что крылась в сердце ее мертвом лишь истая ненависть ко всему древнерусскому.
Но виновата ли была дева неразумная в том, что ложью для нее обернулась мудрость древняя народная. Не слюбился ей да не стерпелся муж нареченный — богатырь русский, разменявший восьмое столетие, когда ей семнадцать лет еще не минуло. Из монастыря умыкнул ее перед самым постригом, когда она уже молиться бросила о спасении. Поделила мать-настоятельница с тёткой ее все, что родителем было завещано. Откуда ждать помощи? Не от Бога вестимо… Другой Спаситель явился. На погибель.
Научила жизнь супружняя княгиню одной важной истине — коль не загорелось сердечко девичье при виде суженого, то так постылым муж и останется… Так что совсем плохи стали дела домашние, и не завесить глаза вуалькой новой у Пуарэ купленной, когда вот оно черным по белому печатное слово в грудь бьет… Знает, кому строки рифмованные посвящены. Дочери ее, Светлане. В страшном сне не желает она княжне смерть из рук мужа принять. От человека уйти можно, а с упырем век мучиться не перемучиться. Нарочно устраивала княгиня в Фонтанном доме литературные салоны, нарочно не закрывала свои бледные ноги — не для того, чтобы стихи о ней писали, а чтобы другого поэта, смертного, для дочки присмотреть. Выбрать мужа достойного и отправить молодых за тридевять земель, в Италию, подальше от нечестивого петербургского сброда век свой доживать в достатке и спокойствии.