Он усмехнулся. А что, подумалось ему, это идея! Вот выйду на пенсию и совершу этакое сентиментальное паломничество по местам боевой славы. Можно взять с собой Ирину и делиться с ней воспоминаниями: вот тут я шлепнул такого-то, тут — сякого-то; здесь я порешил сразу троих, а вон за тем углом — видишь, где театральное кафе? — меня подкараулили и чуть не грохнули самого, но я их всех перебил, как собак, потому что это — моя работа. А она будет всплескивать руками, ахать и восклицать: «Какой ты у меня молодец! Я тобой горжусь»…
Поняв, что шутка зашла далековато, превратившись в свою противоположность, Глеб закурил и вернулся мыслями к насущным делам и проблемам. Дела продвигались скверно — вернее, никак не продвигались, а новые проблемы возникали одна за другой раньше, чем Глеб успевал решить старые. Они громоздились, налезая друг на друга, как льдины в начале ледохода, когда на реке возникает затор. Результат этого явления обещал стать точно таким же, как при ледовом заторе, только вместо талой речной воды вокруг должна была разлиться людская кровь — увы, даже не солдатская, а кровь мирных московских обывателей и гостей города — мужчин, женщин, детей и стариков, причем и без того обиженных жизнью, живущих от зарплаты до зарплаты и от пенсии до пенсии, а потому вынужденных ездить в метро, ежедневно подставляя себя под удар террористов.
Поиск Юнусова зашел в тупик. Федор Филиппович констатировал это во время короткой встречи на конспиративной квартире Глеба сразу же после перестрелки в парке. В парадном рапорте или телевизионном репортаже уничтожение находящегося в розыске Махмуда Тагиева и еще двух вооруженных боевиков можно было представить как успех, но на деле это был провал. В трудовой биографии Федора Филипповича, как и в послужном списке Глеба, числились не одни лишь победы; хватало и неудач, и отношение к провалам у обоих обычно было спокойным, философским: что делать, работа такая, противник тоже не дурак, но мы его все равно уделаем — не мытьем, так катаньем.
Но сегодня генерал выглядел и вел себя так, словно смерть бывшего майора махачкалинской милиции стала для него личной трагедией. Он был резок, раздражителен, более обыкновенного ворчлив и мрачен, как грозовая туча. И еще — деталь, встревожившая Глеба сильнее всего прочего, — от него ощутимо попахивало пивом, которого он обычно и в рот не брал.
Даже теперь, по прошествии нескольких часов, эти генеральские странности не выходили у Глеба из головы и почему-то казались имеющими прямое отношение к делу. Что там у него стряслось, Федор Филиппович Глебу так и не сказал, видимо, сочтя это преждевременным или вовсе излишним.