— Какому незнакомому человеку?! — окончательно взбеленился Фархад. — Кого ты называешь незнакомым — Саламбека Юнусова?!
— Кого же еще? Я его никогда не видел, не слышал его голоса и незнаком с теми, кто его знает. Мне неизвестно, откуда он родом, что у него за семья, кто его родители, что думают о нем уважаемые люди, так почему меня должно заботить мнение этого незнакомца?
— Тебе надо бросать курить эту дрянь, — тоном, каким ставят неутешительный диагноз, объявил татарин. — Однажды ты нас погубишь и даже не заметишь этого.
— Следи за собой, брат, — посоветовал Макшарип.
Судя по выражению лица, Фархад хотел сказать в ответ что-то крайне ядовитое, но не успел: ему помешал звонок в дверь.
— Кто это? — испугался татарин. — Пакет должны принести только вечером, и не сюда, а в закусочную рядом с гостиничным комплексом…
— Гавриловна, — предположил Макшарип, затянувшись самокруткой. — С участковым. Не надо было швыряться бутылками и топать, как верблюд в железных сапогах. И я сто раз говорил тебе: не хлопай дверью, Фархад, дорогой! И кто, скажи, пожалуйста, в конце концов нас погубил?
— А, шайтан! Да ниспошлет Аллах проклятье на твою голову за твой длинный язык!
— Кричи громче, — посоветовал Макшарип. — Вдруг они еще не поняли, что мы дома? Надо открывать, дорогой, пока они не вызвали спецназ. Хотя бы посмотри, кто пришел. Может, это наша девчонка нагулялась, соскучилась по тебе и решила вернуться?
Нащупывая рукоятку торчащего сзади за поясом брюк пистолета и стараясь ступать бесшумно (чему немало препятствовали скрипящие и визжащие на разные голоса половицы), Фархад вышел в прихожую и посмотрел в глазок. У него за спиной послышался скользящий лязг затвора, но, оглянувшись, татарин не увидел ничего, кроме ведущего в кухню короткого коридора. В кухне еще клубился серый дым, пахнущий совсем не так, как должен пахнуть сгоревший табак, но старый воин Макшарип Сагдиев оставался воином независимо от количества выкуренной анаши: он уже занял позицию за углом прихожей с заряженным автоматом наперевес. По грехам его, половины которых он не совершал, а половину второй половины совершил по принуждению, ему полагалась пуля или пожизненный срок; терять, таким образом, было нечего, и Макшарип с присущим ему философским спокойствием был готов в любую минуту принять последний бой не на жизнь, а на смерть. Жизнью он давно не дорожил (особенно той, которую могла предложить ему российская система исполнения наказаний), а смерти боялся гораздо меньше, чем тоскливой, никому не нужной тягомотины бесконечных допросов, побоев, пыток и лживых обещаний скостить пару лет, если он пойдет навстречу следствию.