— Милка… — выдыхаю, слыша голос племянницы.
— Опять, да? — спрашивает, хоть сама знает ответ.
— Милка, приезжай… — прошу так тихо, что всерьез трушу — она не услышит.
А у меня нет сил говорить громче. Как будто разом выкачали все силы. Страх вынул из меня все живое. Оставив лишь тело, выполняющее команды мозга.
— Вы где?
— В клубе. Приступ купировал.
— Умница, послушал меня всё-таки. Буду через десять минут. А ты унеси ее оттуда. Ей нужна тишина.
Прячу телефон в карман и смотрю на Бабочку, встречая ее ясный синий взгляд. И снова дорожки слез по щекам. Да что за нахрен?
Поднимаю ее на руки и только сейчас понимаю, что бой остановлен, музыка не играет и в зале висит гробовая тишина.
А я смотрю на перекошенное судорогой лицо Евы и ненавижу себя, что позволил этому дерьму случиться с ней. Не знаю, чему именно, но я выясню. Обязательно. И, клянусь, никто больше не спрячется.
— Я разберусь, родная, — шепчу, пряча ее ото всех. — Клянусь, больше никогда…
Судороги выпускают ее из железных тисков и она закрывает глаза, тихо всхлипнув.
Милка приезжает через пятнадцать минут, бледная, уставшая и какая-то поникшая. Быстро осматривает спящую Еву, попутно задавая вопросы, как заправский следак. Отвечаю на автомате, скуривая до фильтра седьмую сигарету. А Миха так и не пришел в кабинет. Охранник на входе сказал: уехал. Сбежал, значит.
Пальцы сжимаются в кулак, врезаются в столешницу.
Подхожу к окну, раскрытой ладонью упираюсь в стекло и смотрю в упрятанное в городских огнях небо.
Ну что, сукин сын, такую плату ты хочешь, да? Мою жизнь в обмен на ее? Хрен тебе, ублюдок конченный! Ее я тебе не отдам. Слышишь, не отдам!
Бью по стеклу до хруста стекла под пальцами.
— Стас! Стас! — голос Милки врезается в виски острыми стеклами.
А следом короткий укус в плечо.
Что за нахер?
Разворачиваюсь на пятках, прожигая гневом застывшую с пустым шприцем Милку.
— Успокоительное, — миролюбиво поясняет она.
Растираю плечо и киваю, принимая ее решение.
А сам прикипаю взглядом к лежащей на диване Еве.
Белые волосы волнами растеклись по небольшой подушке, на лице вместо жуткой маски — безмятежность. Ресницы чуть подрагивают, а на скулах — румянец, разукрасивший ее мягкую кожу жизнью.
— Как она? — просевшим голосом.
— Хреново, — Милка вздыхает и плечом к моему прислоняется. — Ей бы к хорошему психологу сходить. Могу номер дать. Хотя у тебя свой есть. Котову позвони.
— Котову? На кой? — хмурюсь.
Милка кивает, вынимая у меня из пальцев тлеющую сигарету. Крутит ту в пальцах, но не курит. Подходит к столу и сминает ее в пепельнице.